Внезапно в самую душу Павлика пахнуло леденящим холодом, незнаемой пустотой бездны: радист открыл нижний люк. Вцепившись руками в кипы листовок, Павлик склонился над люком. Пейзаж был все тот же, лишь на серебристом покрове снега возникли тускло-свинцовые пятна. Павлик угадал очертания речного русла, в полыньях живой воды лежал под ними Волхов. Привстав с откидного сиденья, радист уцепил пачку листовок и потянул ее к люку. Павлик глянул на часы — без восемнадцати минут девять. Ничего не изменилось в их полете, все так же надсадно ревели моторы. Неужели пора?..

— Можно мне?! — умоляюще крикнул он радисту.

— Да отдыхайте, товарищ корреспондент! — добродушно отмахнулся радист, ему никак не удавалось просунуть пачку между краем люка и стволом пулемета.

— Я же не корреспондент, я из Политуправления! — крикнул Павлик в самое ухо радиста. Неожиданно голос его налился звуком, вокруг царила тишина, самолет шел с выключенными моторами.

Радист удивленно глянул на него, вернулся к рации и сразу затюкал ключом. Павлик с силой протолкнул вниз застрявшую пачку, за ней вторую, третью…

Наконец рука его поймала пустоту — дело сделано.

И тут он почувствовал жгучий стыд. Какими глазами посмотрят на него теперь летчики? Эта дурацкая маскировка под корреспондента — к чему она? Да и весь план Хохлакова ни к черту не годится! Если листовки и залетают порой на наши позиции, то винить в этом следует скорее ветер, чем летчиков. А если даже у летчиков иной раз и бывают промашки, то халатность тут ни при чем. «За ушко — да на солнышко» — в этом весь Хохлаков с его недоверием к людям! И все-таки нельзя мириться с тем, чтобы целые кипы листовок, предназначенных немцам, попадали к нашим бойцам и шли на раскур… «Расскажу летчикам все начистоту, — решил Павлик, — может, они что подскажут…»

Погасив звезды, над верхним люком всплыло красивое розовое облачко, потом еще одно, но оно было не так отчетливо видно, как первое, затем над колпаком люка сразу повисли два облачка, словно красные воздушные шары. А внизу, на земле, замигали огненные точки и тире, и Павлик понял, что по их самолету бьют зенитки.

Сколько раз наблюдал он в Вишере за стрельбой зенитных орудий, а вот сейчас он сам служит для них мишенью. Ну, что же, там это выглядело куда более грозно, потому что сопровождалось дьявольской трескотней. Здесь же все звуки тонули в истошном реве мотора, к тому же нежно-розовые облачка казались совсем безобидными. Чтобы пробудить в себе чувство опасности, Павлик старался представить, как выглядит все это с земли. Пучки огня ярким фейерверком вспыхивают вокруг темного тела самолета и словно обносят его смертоносной изгородью, похоже, что каждая вспышка несет гибель ставшему беспомощным воздушному кораблю. «А самолет летит себе и летит как ни в чем не бывало», — дорисовала мысль привычную картину, и едва пробудившееся острое чувство тут же сгасло.

Внезапно кабина озарилась мертвенно-белым светом, и Павлик, будто при вспышке магния, увидел радиста, рацию, приборы, кипы листовок и свои лежащие на коленях руки, похожие на бескровные, в прозелень, клешни утопленника. Павлик склонился над нижним люком — и в глаза ему ударил слепящий, сиренево-голубой луч: их нащупал вражеский прожектор. Самолет надсадно ревел, тщетно пытаясь уйти от него, казалось, он прилип к лучу, и уже не воля пилота царила в небе, а воля луча, медленно и неуклонно ведущего самолет к гибели. Павлик услышал, как колотится в его груди сердце, не от страха, ему не было страшно, а от пронизавшего его чувства сопричастности этому ночному таинству.

И вновь кабина погрузилась в темноту, а над верхним люком сплывшиеся облачка образовали сплошное алое поле.

Радист повернулся к Павлику и что-то сказал. Павлик уловил движение губ, но слов не разобрал. Он решил, что радист ждет от него оценки происходящего и гаркнул:

— Здорово дают!..

Лучи прожектора снова и снова ловили их, снова и снова теряли, а потом радист подал Павлику какой-то знак и отодвинул крышку люка: они шли над Тосно, и пора было приниматься за работу.

Проталкивая в люк очередную кипу листовок, Павлик ощутил под ногами легкий толчок, будто пол взгорбился и тут же прогнулся. «Мы сбросили бомбы!» — мелькнула мысль, и Павлик исполнился каким-то счастливым остервенением. Была особая убедительность в этом двойном ударе, бомбами и листовками, который они наносили затаившемуся на дне ночного колодца врагу…

Теперь под руку попадались лишь единичные, выпавшие из кип листовки, Павлик подобрал их и сунул в люк. Затем он уселся на чехлы, вытянул ноги и прикрыл глаза. Казалось бы, невелик труд, а у Павлика было такое ощущение, будто он ворочал каменные глыбы, сладкая истома овладела телом.

«Наверное, я все воспринимаю навыворот, — думал Павлик. — Вот я сбросил листовки, и мне кажется, будто всё трудности и опасности полета позади. А для летчиков, быть может, сейчас-то и начинается самое сложное: вывести самолет из этой лишившейся покрова, просвеченной тысячами огней ночи. Меня до костей пронизало холодное дыхание бездны, открывшейся в люке, а для летчиков это вовсе не бездна, а надежный, накатанный, тысячекратно испытанный воздушный путь. Я никак не мог ощутить зловредность окруживших самолет красивых розовых облачков, а для летчиков это грозная опасность, которую можно побороть лишь предельным напряжением воли, сознания, мастерства. Наконец, сброшенные листовки полны для меня взрывчатой силы, не уступающей силе бомбового удара, а для летчиков это докучный груз, мешающий боевой работе…»

Павлик очнулся от своих мыслей, лишь когда самолет пошел на посадку. Хмельной от шума, движения, качки, он сошел на странно недвижную и вместе неустойчивую землю. Вскоре, будто ватные тампоны вылетели из ушей, он услышал тихую жизнь ночи: шорох снежной пыли, разметаемой ветром, тонкий гуд проводов, приглушенные голоса людей и далекую ворчбу простора.

Из своей кабины с мрачным и недоступным видом вылез лейтенант Чумаков и спрыгнул на землю, за ним последовали штурман и стрелок-радист.

Они и прежде были не слишком любезны с Павликом, но то было здоровое равнодушие занятых своим делом людей к случайному спутнику. А сейчас в их взглядах сквозила неприязнь, с некоторым привкусом недоброго любопытства: так вот ты что за птица! Эта неприязнь больно резанула Павлика: ведь он был полон благодарности