Хохлаков искоса поглядел на Павлика.

— Листовки сплошь и рядом сбрасываются до линии фронта, — сказал Павлик, — и идут на раскур нашим бойцам. Я видел это собственными глазами!

— Плохо, товарищ Хохлаков, — с тем же резким напором продолжал Гущин. — Заводите папочки, альбомчики, а сколько листовок на деле доходит до противника?

— Верно, товарищ батальонный комиссар, нехорошо получается, — строго и осуждающе произнес Хохлаков. — Очень нехорошо! Учет мы наладили, не скажу, образцово, но достижения есть, показать работу можем… А вот проверку, верно, запустили. Что бы не полениться да слетать разок-другой на бомбежку, лично, хозяйским глазом проверить, куда наши листовки деваются! Если кто небрежничает — за ушко да на солнышко! За такое дело командование по головке не погладит!..

— Так вот, — прервал его разглагольствования Гущин. — Ты на ВВС свой человек, договорись с командованием и прямо завтра же слетай на операцию.

— И полетел бы! — восторженно подхватил Хохлаков. — За милую б душу полетел. Да вот беда, меня там, и верно, каждая собака знает. Хохлаков летит, надо, значит, расстараться и уложить листовочки в самую тютельку, фрицам под нос. Не-ет, тут треба, чтоб люди не знали, кто с ними летит… Ну, скажем, назваться корреспондентом какой-нибудь газеты. Вот тогда-то они и обнаружат свою повадку…

— Что же вы предлагаете?

— Хватит Чердынцову в четырех стенах сидеть, пусть встряхнется малость.

Гущин с сомнением покачал головой.

— Товарищ батальонный комиссар! — пылко воскликнул Павлик. — Я справлюсь, честное слово, справлюсь! Проверьте меня, товарищ батальонный комиссар. Дайте же мне хоть раз настоящее задание!

— Не в том дело, Чердынцев, — мягко сказал Гущин. — Где гарантия, что именно при вас листовки сбросят не туда, куда следует?

— Гарантии, конечно, нет, — вмешался Хохлаков. — Что ж, придется слетать еще разик и еще…

Гущин погладил свой голый череп.

— В конце концов, нам давно пора установить более тесные связи с летчиками, — раздумчиво проговорил он. — Ладно, Чердынцев, на задание полетите вы.

— Спасибо, товарищ старший батальонный комиссар! — от радости Павлик повысил Гущина в чине.

7

Аэродром, где базировались ночные бомбардировщики, находился в сорока километрах от Вишеры. На следующий день вечером к дому Павлика подкатил «виллис».

— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ корреспондент! — молодцевато доложил водитель, стройный парень с светлым чубом, волнисто падающим из-под ушанки на левый глаз.

— Поехали, товарищ водитель! — в тон ему бодро отозвался Павлик, забираясь на твердое сиденье.

— Меня Артуром зовут, — сообщил водитель, рывком трогаясь с места.

Павлик с любопытством поглядел на водителя: уж очень не шло это имя, напоминавшее о рыцарях круглого стола, к ржаным, рязанским краскам парня. Некоторое время водитель молчал, сосредоточенно крутя баранку, затем сказал, мотнув головой на какой-то домишко:

— Мировая тут деваха живет!..

То ли Артур нарочно выбрал маршрут по памятным ему местам, то ли уж очень широким сердцем обладал этот парень, но, прежде чем они выехали из Вишеры, Павлик познакомился с местожительством еще шести — семи «мировых девах». Впрочем, и пустынная дорога, пролегшая от городка до аэродрома, была населена для Артура милыми призраками. «Вот в том лесочке мы знатно с одной девахой погуляли!» «Тут на развилке мировая регулировщица дежурит, глаза — что шмели!» Чувствовалось, что Артур восхищенно и рыцарственно уважает своих многочисленных подруг, не чинит им никакой обиды, да и сам редко бывает обижен. Имя и человек оказались в нежданном родстве друг с другом…

Экипаж ночного бомбардировщика, с которым предстояло лететь Павлику, не проявил к нему ни малейшего интереса. Корреспондент? Ладно, у него свое дело, у них — свое. Молчаливый командир корабля, лейтенант Чумаков, был молод, верно, одних лет с Павликом, но меховой комбинезон подчеркивал солидность его крупной, грузноватой фигуры; столь же молодыми были коренастый, флегматичный штурман и подвижной, суматошный стрелок-радист. Командование намеренно выбрало комсомольский экипаж, чтобы Павлику легче было найти с летчиками общий язык.

Забравшись по маленькой шаткой лесенке на крыло, Павлик через нижний люк проник в кабину радиста. При этом он зацепился полой за рыльце пулемета и чуть не порвал шинель. Он зажег карманный фонарик и огляделся. Отсек, в котором он оказался, не был в прямом смысле кабиной, а просто хвостовой частью самолета. В передней части расположены были радиоаппаратура, приборы и откидное сиденьице; вверху, под куполом из плексигласа, установлен второй пулемет. Все остальное, сужающееся к хвосту пространство было завалено кипами листовок. Те, что адресованы были переднему краю, лежали ближе к люку, остальные — для тосненского гарнизона — подальше. Кипы были неплотно перехвачены бечевой, чтобы при падении листовки разлетались возможно шире. Эта предусмотрительность летчиков обрадовала Павлика: видимо, они не собирались халтурить. Уж больно не хотелось ему ловить за руку этих славных ребят!

Павлик погасил фонарик и осторожно присел на пачку листовок возле люка. В кабину ловким, кошачьим движением проскользнул радист и, глянув на Павлика, сказал:

— Не прижмите тяги руля, товарищ корреспондент! Аккуратненько!

Замечание радиста было излишним, но, видимо в отличие от своего командира, он не считал, что молчание — золото, и Павлик решил этим воспользоваться.

— По каким признакам можно судить, что мы проходим передний край? — спросил он.

— А зачем вам признаки? В двадцать сорок пять мы будем над линией фронта, — говоря так, радист устраивался поудобнее на своем откидном сиденьице. — Наберем высотенку, а как Волхов перелетим, выключим моторы и аккуратненько спланируем над господами фрицами. А затем по газам — и пошла!..

Взревели моторы, самолет вырулил на старт, застыл на миг и, задохнувшись собственным ревом, побежал по неровности грунтовой взлетной дорожки. Затем тяжело отделился от земли и стал набирать высоту. «А ведь я лечу на бомбежку!» — эта простая очевидность только сейчас дошла до Павлика, и ему стало горячо и весело.

Внутри кабины таинственно мерцали приборы, желтела полоска шкалы, кошачьим глазком горела маленькая лампочка, озаряя лицо радиста зеленым русалочьим светом. Над верхним люком повис пучок серебряных звезд, а под нижним неожиданно для Павлика, полагавшего, что полет происходит в кромешной тьме, зримая, проплыла земля. На серебристом фоне снега с графической четкостью рисовались огромные черные квадраты лесов и рощ, крошечные прямоугольники деревень, темные ленты дорог, которые Павлик поначалу принял за реки.

Однообразие раскрывающегося внизу пейзажа скрадывало ощущение скорости полета. Когда же Павлик поднимал глаза кверху, то казалось, что самолет висит недвижимо, приколотый к небу сверкающими булавками звезд. Но стоило только закрыть глаза, и тяжкий гуд моторов, едва приметное дрожание корпуса, напряженно преодолевающего пространство, завладевали Павликом, проникали к нему внутрь и становились чувством полета, стремительным и дурманящим. Теперь каждая мышца, каждая жилка