Павлику вспомнилось, как утром, прямо с дороги, явился к Гущину молодой инструктор отдела Ракитин, ездивший в командировку на передний край. Пахнущий морозом и снегом, со свежим, обветренным лицом, Ракитин докладывал Гущину о своей поездке. Его посылали наладить новый, еще не применявшийся на Волховском фронте способ распространения листовок с помощью разведчиков. Ракитин не только выполнил задание, но и сам пошел в разведку и рассовал в занятой немцами Дубровке несколько сот листовок. И потому так живо, серьезно, заинтересованно расспрашивал его Гущин — чувствовалось, что начальник отдела ценит и уважает молодого инструктора. Хорошая, мастерская работа всегда вызывала у Гущина какой-то добрый, радостный подъем, на его худощавом, озабоченном лице появлялась застенчиво-горделивая улыбка, которая стоила любых словесных похвал. Сидя за своим столом, Павлик с восхищением и завистью глядел на Ракитина. Ему, Павлику, никогда не доводилось ловить на себе такой вот улыбки Гущина…

Пусть устраивается Катя с черного хода в театральное училище, пусть заведет банальный роман с выздоравливающим героем, он ничего не может противопоставить ей в себе, не может послужить ей опорой, у него нет для нее сильных убеждающих слов…

— Товарищ техник-интендант, — послышался вежливый тенорок, и в дверь деликатно просунулась голова старшины-балалаечника. — Разрешите на музыке поиграть?

Старшины были людьми порядка. Они никогда, даже будучи свободными, не играли и не пели до обеда. Только наевшись, брались они за инструменты, играли долго, пели истово, с выражением, независимо от того, слушал их кто или нет, а затем, уже в сумерках, настроив себя на лирический лад, расходились поодиночке и около полуночи так же поодиночке снова сходились — и тогда сразу раздавался молодецкий храп четырех глоток.

Квартет заиграл мелодию «Васильков», и тенор-старшина, перевирая апухтинские слова, запел:

Я ли тебя не любил,

Я ли тобой не гордился,

След твоих ног целова-ал,

Чуть на тебе не женился!..

Павлик прилег на кровать. Все обидное и злое, что он думал о Кате, отошло, исчезло, сейчас он вновь помнил лишь все милое, доброе, ее нежность, в которой она всегда была искренна и щедра, ее сильные руки, ее затененные длинными ресницами глаза, и сердце его обволакивалось щемящей благодарностью, от которой хотелось плакать.

Синенький, скромный платочек

Падал с опущенных плеч…

Это была любимая песня Павлика, и старшины, видно, исполняли ее ради него. И он тотчас же представил себе круглые Катины плечи под синеньким, стираным платочком — она никогда не носила такого, но всякий образ женщины, возникавший в песне или в стихах, неизменно обретал для него Катины черты. Ему не была свойственна тоска по женщине, желание женщины, он мог тосковать только по Кате, хотеть близости только с ней, первой и единственной женщиной в его жизни. «Первой и единственной!» — произнес он про себя, как клятву, и снова вспомнил о письме. Оно было, было, оно отнимало у него Катю, которую он хотел любить всю жизнь…

«Бедняга!.. — стучало у него в мозгу. — Бедняга!..»

«Напиться, что ли?» — мелькнула мысль. Напиться, уйти от себя, от всех, от всего. У старшин есть спирт, они не раз приглашали Павлика в компанию. Но он тут же почувствовал неодолимое отвращение к водке. Закурить? Говорят, это тоже туманит сознание…

Павлик вышел из комнаты. При его появлении старшины оборвали музыку.

— Закурить не найдется, ребята?

— Как не найтись, — услужливо отозвался старшина-бас и протянул Павлику деревянную табакерку. — Травничок первый сорт. — Он щелкнул крышкой. Павлик увидел крупные крошки самосада и аккуратно нарезанные дольки голубой и розовой бумаги.

— Погоди ты со своей махрой, — сказал старшина-мандолинист. — Товарищ командир, поди, легкий табачок уважают! — и он подсунул Павлику свой кисет и бумажку для закрутки.

— Смесь, она самая надежная, — сказал старшина-баянист, также протягивая табакерку. — Крепко и духовито.

Старшина-тенор промолчал, видимо, он был некурящим.

Павлик взял бумажку из табакерки старшины-баса, и пальцы, сложившиеся было щепотью, разжались, бумажка была испещрена немецкими буквами, и, приглядевшись, он убедился, что то был клочок одной из нуровских листовок. И в другой табакерке, и в кисете оказались те же, нарезанные аккуратными дольками листовки.

— Откуда это у вас? — спросил Павлик.

— Вы не подумайте чего, товарищ техник-интендант, — сказал старшина-бас. — Мы сами поначалу в сомнении были: не фрицева ли писанина? А после видим, на них по-нашему сказано: «Пропуск для сдачи в плен». Стало быть, наша продукция. Мы эту бумагу для курева уважаем: тонкая, крепкая и тянется хорошо.

— Газетная против нее куда-а!.. — добавил мандолинист. — Краской воняет. У нас все ребята такую курят.

— Где же вы ее берете?

— Да в болоте под Замостьем цельные кипы валяются. А то, бывает, их над нашим расположением сбрасывают…

— Тоже и в лесу… — вставил старшина-баянист. — И с ничейной разведчики притаскивают.

«Так вот оно что! Подшиваем, украшаем, переплетаем в коленкор, а проверить, куда идет вся эта масса листовок, даже не приходило в голову. Хорош Хохлаков! Целыми днями торчит в штабе ВВС и не знает, что творится у него под носом!»

Быстро одевшись, Павлик побежал в Политуправление.

— Не преувеличивайте, Павлик, — сказал Гущин в ответ на взволнованную речь Павлика. — Возможно, какая-то часть листовок действительно не доходит до противника, вот и надо дознаться, кто виноват в этом.

— Боюсь, что слишком большая часть, товарищ батальонный комиссар. — Павлик побледнел. — Неужели мы работаем для того только, чтобы заполнять альбомы и папки?

Под скулами Гущина заходили желваки, и Павлику показалось, что начальник отдела сейчас обрушится на него. Он даже хотел взрыва, чтоб прояснить все до конца, но Гущин резко повернулся к Туликову:

— Сейчас же разыщите старшего политрука Хохлакова!

— Он на ВВС, — подсказал Павлик.

— Знаем!.. — проворчал Туликов, натягивая ватник.

Хохлаков появился раньше, чем можно было ожидать при отдаленности штаба ВВС от Политуправления.

— Что у вас тут стряслось, батальный? — спросил он озабоченным, но не слишком взволнованным тоном. Верно, Туликов успел осведомить его по дороге.

— Не у нас, а у вас, товарищ Хохлаков! — резко ответил