Затем он быстро и ловко, без суеты, натянул на глаза повязку, встал и подошел к ней.

Все пуговицы его гимнастерки были расстегнуты. Открывалась белая грудь, загорелая шея. Вот он, поправляя повязку, поднял руку, и она оголилась до локтя. В лице его, в глазах его — во всем его облике была та светлая открытость и вместе с тем пронзительность, свойственные человеку, до сумасбродства опьяненному каким-то высоким одним чувством.

— Ты что здесь делаешь? — спросил офицер совсем другим, чем утром, голосом — голосом, заставившим замереть и тут же что есть силы заколотиться Нюрино сердце.

— Так… Бродила, — тихо сказала она.

Он в забытьи поискал рукой козырек, смутился, не обнаружив на голове привычного головного убора, поправил мягкий, но хорошо державшийся в заданном положении чуб и сходил на место за фуражкой. Почистил черное сукно околыша натянутым на кулак рукавом. Привел себя в порядок, застегнулся на все пуговицы.

— Хорошо в лесу! — сказал он добро, но… уже прежним, обыденным голосом, товарищеским.

— Хорошо, — подтвердила Нюра и удивилась тому, как быстро все стало на место.

— На руках хочется ходить!

Посмеялись.

— Как там наши, Аннушка?

— Молодцы. Пошли, товарищ старший лейтенант, там, поди, уже печенка готова.

— Какая печенка?!

— Печенную на костре картошку мы так называем.

На опушке Слепышев-Чистяков задержался.

— Может, я позже приду? А то неудобно как-то…

— Нет, так еще неудобней! Да вы не бойтесь, я же не боюсь нисколечко!

— Да нет, дело в том, что…

Нюра тронула его за рукав, потянула вперед.

— Ай-ай, а еще военный! Ничего, кроме сплетен, все равно не будет! Вам-то какое дело до сплетен?

— Но тебе же, Аннушка.

— Самое плохое в своей жизни я уже пережила!

С интересом и уважением они всмотрелись друг в друга…

Сели за обед — общий, какого еще не бывало на здешних полях. Женщины угощали своей нехитрой снедью солдат, те своим сухим пайком — женщин. Иван Филиппович вывалил на расстеленную плащ-палатку кучу хорошо пропеченной, бесшабашно растрескавшейся, аппетитно дымящейся картошки.

— Налетай — не стесняйся, имей совесть — оставь повару!

Хватило всем досыта. Ели печенку всласть: она рассыпалась и таяла во рту, опьяняла.

После обеда машины пришли и, быстро нагрузившись, отправились в город вторым рейсом. Шоферы пообещались вернуться обратно с ночевой.

А потом… Уж так, видать, было расписано на этот день, Нюра и подумать не успела, как пригласила к себе в гости, на ночевку, старшего лейтенанта и старшего сержанта…

4

Иван Филиппович, войдя в избу, сразу же засучил рукава, вымыл руки, оттеснил от очага Нюру, сам взялся за стряпню. Попутно он взял в словесную осаду Нюрину мать, притаившуюся на печи и не пожелавшую спуститься к людям, и успевал делать сразу два дела — и ужин готовить, и человека просвещать:

— Как, говоришь, зовут-то? Агашей? Хорошо. А что вот болеешь — плохо! Если не секрет, чем болеешь? Ага! К этому я тебе вот что скажу…

И так далее — складно, с чувством, с добросердечным вниманием к человеку.

Слепышев-Чистяков также с ходу умылся и подсел к столу, бегло, привычно проверил, как держится на глазу повязка, как там с волосами. Затем расстелил на столе чистую белую тряпочку и в один миг, как фокусник, разбросал по частям свой пистолет. Тонкие длинные пальцы его двигались быстро, но не суетливо и, насколько могла понять Нюра, все делали с первого раза безошибочно.

Нюра сходила в сенки, намыла таз картошки и пришла чистить ее к столу, к свету. Она и сама знала свое дело неплохо — руки работали, а глаза неотрывно следили за тем, что умеют и могут другие. Офицер поднял голову.

— Ты извини, Аннушка, что я с этим тут разложился…

— Да ничего, ничего, что вы!

— Оружие любит, чтобы за ним ухаживали.

— Эх, сейчас бы ружьишко под мышку и — айда шароварить по лесу! — отвлекся от своих дел Иван Филиппович. — Скорей бы закончить войну к чертовой матери да поохотиться! Аннушка! Где у тебя сковородка? Спасибо. Так вот, Агаша, то, что я тебе советую, это самое верное средство, точно! Я помню, у нас в деревне…

Иван Филиппович вернулся к толкованию материных болезней. Нюра и Слепышев-Чистяков остались опять наедине и с подчеркнутым усердием принялись всяк за свое. Немного погодя она удивленно посмотрела на него: старший лейтенант сопел… Сопел, как самый распоследний мальчишка, который наконец-то добрался до своего любимого дела.

«А ведь ты нисколечко и не старше меня!» — обрадовалась вдруг Нюра, вглядываясь в разрумянившееся лицо гостя, и нахмурилась: «Как же тебе досталось, коль ты так посуровел в свои двадцать — двадцать два!»

Офицер уже собрал пистолет и подкидывал его на ладони, присматриваясь, не обнаружится ли где пылинка. Как у всех окривевших людей, взгляд его был пронзителен, как бы хищен. Только это и суровило его лицо. А так даже его светлый чуб по-мальчишески взъерошился и воинственно целился вперед.

— Где же у тебя сынишка, которым хвасталась? — спросил он, вспомнив о Нюре и вскинув на нее острый взгляд.

— Да умаялся, видать. Спит. — Нюра прикусила губу.

— Мне что-то все еще не верится: есть ли он у тебя? Уж слишком ты для этого молода… — Слепышев-Чистяков тоже пригасил улыбку и не дал ей возразить: — Хочешь подержать в руках эту дуру?

Нюра тщательно, досуха вытерла руки. Дрогнуло и похолодело внутри, когда на ее широко раскрытые ладони лег хитромудро сплетенный узел вороненой стали и потянул руки вниз.

— И это все для человека? — тихо спросила Нюра, так и не осмелившись взять оружие за рукоятку.

— Собственно, не «для», а против человека. Против человека это все, — сказал офицер и освободил Нюрины руки от пугающей ее тяжести. Прежде чем загнать на место обойму, он показал ее открытый конец, где тупо поблескивала пуля. — Вот она, сама личинка смерти.

— Такая маленькая?!

— Маленькая! — Старший лейтенант спрятал пистолет в кобуру, принялся убирать со стола. — Не такая уж маленькая, когда попадает в человека… А вообще-то принято считать: девять граммов…

— Так мало надо человеку?!

— Н-ну-у! — засмеялся офицер и мазнул по лицу чистой тыльной стороной ладони. — Человеку мно-о-ого надо! На меня, например, он потратил целый снаряд, а я — живой! А ведь я еще не считал те, что взрывались в десятках шагов, сколько пуль взвывало, пролетая мимо меня. Ведь все это моя доля тоже.

У печки присвистнул Иван Филиппович:

— Фью-ить! Тут со счета собьешься! А ту пулю, тот осколок, которые долбанут тебя насмерть, ты и не услышишь. И дай бог солдату именно такую смерть! Агаша! Извиняюсь, что имя божье всуе поминаю. Аннушка,