Скрюченная, словно укороченная, правая рука его судорожно дергалась, а полусогнутые, с гладкой и блестящей бледно-розовой кожей пальцы мелко-мелко дрожали. Вроде рука как рука, но видно, что им, этим пальцам, уже не ожить, что рука оставлена человеку войной просто так — для видимости, чтобы рукав не пустовал.

— Вы идите, Щипанова! — следователь махнул здоровой рукой, не сводя с Копорушкина пронзительного взгляда. — Идите. Работайте спокойно. А с ним я поговорю. И он у вас будет шелковый.

Нюра быстро вышла из правления.

Бабы встретили ее в поле настороженно. Но не выдержали долго, спросили:

— Ну, что тебе сказали?

— Какое наказание обещали?

Нюра, берясь за тяпку, поплевала на руки и с затаенным озорством спросила:

— За что же меня наказывать?

— Да как нето?!

— Ты же вон как его…

— А не лезь он!

— Так неужто Артемку накажут?!

— Его. — Нюра, чувствуя в себе какую-то новую, окрыляющую силу, совсем развеселилась: — Он ведь сам наказывал вам: слушайтесь Нюрку! Вот и слушайтесь пока. А Артемку сейчас в шелка оболакивают…

И правда, после этого Артемий Копорушкин ходил тише воды, ниже травы — шелк шелком. От бригадирства его постепенно оттерли другие фронтовики, прибывающие домой на поправку или подчистую. И опять ушел человек в неприметные.

Пес шальной, попадись он навстречу, и тот посмотрит в глаза человеку: друг ты ему или враг?

А этот…

Этот, этот! Дай-ка ему волю!

Три кусочка сахару

1

Однажды утром в колхоз приехали солдаты запасного полка, что размещался в районном городке. Они должны были заготовить и вывезти для своей части картофель. Нюру вызвали в правление.

— Ты сажала картошку, ты за нею ухаживала, — сказали ей, — тебе и лопаты и весы в руки. Действуй!

— Будем знакомы! — козырнул ей высокий стройный офицер с черной повязкой на левом глазу. Блеснув звездочками погон — старший лейтенант, — он отдал мягкий поклон, протянул руку: — Слепышев-Чистяков.

Нюра рассмеялась.

— Правильно! — подтвердил старший лейтенант. — Почти Голенищев-Кутузов.

— Да я не над этим! — соврала Нюра. — Никто еще со мной так не здоровался. С поклонами.

— Тоже верно. Кроме меня, никто не мог это сделать.

— Ох уж!

— Да уж! — сверкнул единственным глазом старший лейтенант и еще раз церемонно поклонился.

Посмеялись вместе, от души, в то же время зорко наблюдая друг за дружкой.

— И мастерица же вы зубы заговаривать! — спохватился он. — Имя ваше, имя?

— Нюра… — почему-то смутилась она.

— Очень приятно! — офицер легонько щелкнул каблуками и опять склонил голову. — Это, что, чисто уральское имя?

— Зачем? — еще пуще смутилась она. — Анна… Чего же тут чисто уральского?

— А-а-а! Ан-нуш-ка! Анюта! Так бы и сказали!

Нюра совсем потерялась. За всю жизнь второй человек величал ее так полно: Степан, прощаясь, назвал ее Аннушкой.

— Я причинил вам боль? — полувопросительно сказал старший лейтенант и вывернул ладони вперед: мол, сам не пойму, как это у меня получилось. — Прошу прощения.

«Ох, и зорок же ты!» — подумала Нюра и благодарно посмотрела на него. Но это было очень неудобно — смотреть человеку в один сохранившийся глаз и стараться не замечать на другом траурную повязку, которая пересекала наискосок высокий светлый лоб и закрывала висок, развороченный пулей ли, осколком ли… Понимал это неудобство и сам старший лейтенант: стоял к Нюре чуточку бочком — насколько позволяли правила приличия.

Они уже вышли из правления и теперь были неподалеку от машин с двумя-тремя солдатами в каждом кузове.

— Старший сержант! — вдруг зычно гаркнул офицер, не на шутку напугав Нюру. — Никуленок! Ко мне!

Из кабины первой машины вывалился низенький, полненький кривоногий человек и потрусил на зов командира суетливо, но ничуть не быстрее, чем если бы кто-то другой шел это расстояние обычным шагом. Весь его вид, все его повадки — смесь хорошо привившейся армейской исполнительности и неистребимого природного лукавства — говорили, что он, если только разобраться, никакой такой не старший сержант, а просто пожилой, много повидавший дядька.

— Знакомьтесь, — предложил Слепышев-Чистяков.

— Иван Филиппович, — назвался старший сержант без промедления, и его черные с проседью усы разошлись в улыбке по сторонам.

— Нюра…

Иван Филиппович, не переставая улыбаться, всмотрелся в нее и тихо выдохнул:

— Аннушка, значит!

— Да ну вас! — взмолилась Нюра, пряча вдруг заслезившиеся глаза. — Что вы все: Аннушка да Аннушка! Нюра я!

— Ты-то, может, и Нюра, — опять вздохнул Иван Филиппович и деловито обратился к командиру: — Какие приказания будут, товарищ старший лейтенант?

Тот захлопнул, застегнул планшетку и закинул ее за спину, взял обоих за локти.

— Вы оба, надо думать, хорошо знаете свои обязанности. Постарайтесь обойтись без конфликтов. Наоборот! Побольше солдатской инициативы и… — Офицер сжал кулак, тряхнул им, подмигнул своему подчиненному.

Тот лукаво сощурился:

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант!

— А мне здесь еще один вопрос надо решить.

Едва Нюра шагнула к машинам, как в кузовах дружно всколыхнулись, почти в один голос завыкрикивали:

— Эй, чернявая! Милости просим к нам!

— К нам, цыганочка!

— Аза! Аза! Цыганочка черноглаза, к нам!

Нюра еще не сообразила, как ей быть — радоваться или сердиться такому приему, как солдаты разом приумолкли, присмирели, расселись по местам. Нюра догадалась оглянуться и застала Ивана Филипповича заканчивающим какой-то резкий, должно быть, очень выразительный жест. Свирепость мигом исчезла с его лица, и он ободряюще улыбнулся Нюре:

— Вот сюда, пожалуйста, — тихо и ласково сказал, подсаживая ее в кабину переднего грузовика. — Поведешь колонну.

Двинулись. И Нюру мгновенно пронзило холодком небывалого восторга: так дружно, так слаженно и так проникновенно запели за спиною, запели с ходу, как это умеют делать только солдаты. Нюра еще не вникла ни в мелодию, ни в слова песни, но то, что она ехала в головной машине, а за ее спиною пели и что встречные односельчане таращили глаза, провожая возглавляемую ею автоколонну с поющими в кузовах солдатами, оказалось столь сильным и глубоким ощущением для Нюры, что она опомнилась только за околицей. Завершая песню, солдаты с особой силой и значительностью выводили повтор:

И пока за туманами

Видеть мог паренек,

На окошке на девичьем

Все горел огонек…

— Как эта песня называется? — спросила Нюра шофера, сама уже угадывая это название.

— «Огонек»! — выкрикнул шофер, отчаянно щурясь и так и этак выворачивая голову, чтобы спасти глаза от дыма цигарки. — Недавно появилась!

Еще не смолкла чудесная песня, а высокий чистый голос запевалы уже затянул:

Калинка, калинка, калинка моя,

В саду ягода-малинка, малинка моя!

Завопили, засвистели разбойники, выпевая частушки одна озорнее другой, когда подъехали к краю картофельного поля, на котором