Так вот – О. Л. Книппер написала письмо Сталину и ходила по инстанциям (а к артистам МХАТа почему-то иногда прислушивались: у Сталина МХАТ был слабостью; говорят, он на «Днях Турбиных» побывал одиннадцать раз).

Елене Васильевне расстрел заменили лагерем, а потом и вовсе освободили ее…

В лагере баба Леля работала по профессии, лечила и спасала людей. Когда пришло известие об освобождении, у нее было несколько больных, которых она вела, и Е. В. откладывала отъезд, боясь бросать больных, но начальник лагеря вызвал ее и сказал:

«Немедленно уезжайте, а то еще, чего доброго, ТАМ передумают»…

И она уехала.

Баб-Василька восседала за рулем, дед Реформатский – рядом. Бабушка водила плохо, но лихо, а дед все время бурчал:

«Мама, не гони, мама, осторожнее, мама, налево, мама, направо».

А на заднем сиденье сидели Е. В. и моя мамочка, девчонка, полулежа, задрав свои детские ноги на тюки с охотничьими пожитками.

Когда выезжали из города, и впереди расстилался свободный путь, Е. В. говорила маме:

«Ну, органчик, играй», – и мама всю дорогу пела громогласно песни. Репертуар был – от советских песен до Глинки. Жестокие романсы тоже пелись, «Отвори потихоньку калитку» и прочее.

Когда заканчивалось шоссе и начинались колдобины и распутица, машина порой улетала в кювет и переворачивалась. Мамочка помнит несколько таких случаев… Тогда ждали еще какую-то машину, а чаще отправлялись за лошадью, и Эмку, начиненную кучей вещей, с гиканьем и присвистом вытягивали обратно на дорогу.

Приезжали в деревню.

Там уже встречали, и было известно, что в каком-то доме принимают городских гостей. Им отводили две комнатушки в избе – в одной был стол и кровать, а в другой, без окон, только сенник (матрац, набитый сеном). В комнате поселялись мои дед с бабкой, а в темнушке, на полу, на сеннике, довольно широком, спали баба Леля и моя мамочка.

Хозяйке платили какие-то небольшие деньги и приносили все, что удавалось добыть на охоте. Щипали птицу все вместе: хозяйка, ее дети, парень и девчонка, и гости-охотники. Я думаю, что мало кто в деревне ел на обед дичь, так что хозяйка избы была очень даже довольна постояльцами.

Я спрашивала маму:

– А местные люди не относились к вам как к буржуям?

– Да, было. Именно так и относились, но без ненависти, а с привычной такой покорностью…

Как-то раз, через день после приезда наших, в дом пришел председатель колхоза, грустный, хромой, раненый на войне человек и сказал:

– Колхоз не справляется с планом по молотьбе, пошлите ваших детей помогать.

Хозяйские дети согласились, и моя мамочка вызвалась тоже.

Работали на молотилке одни женщины.

Мужиков в деревне не было почти вовсе. Был пятидесятый год. Кто-то погиб на войне, а еще некоторых забрали по пятьдесят восьмой статье.

(Я сама, когда ездила в фольклорные и диалектологические экспедиции, много спрашивала об этом. Времена тогда были перестроечные, и мне многие деревенские доверчиво рассказывали: из тех, кто ушел воевать, некоторые вернулись, порой искалеченные, иногда даже и с целыми ногами-руками, – но вот из ушедших по 58-й статье не вернулся просто никто. Не было у них заступников во МХАТе.)

И вот по утрам за мамой, двенадцати лет, и за хозяйскими парнем и девчонкой заезжал на телеге Ликарий Ильич Козлов, четырнадцати лет, и всех отвозил на молотилку. Пока дед с бабкой и с бабой Лелей стреляли по вальдшнепам, мамочка «молотила». Ей выдавали фартук и платок, которым надо было замотать шею и все лицо, оставив только глаза, – пыль и мякина летели страшно, попадая в рот и в нос.

Мама рассказывает:

«Помню, как было удушливо жарко и очень громко от работы молотилки, как пот ручьями стекал под платьем».

Но она была в рабочем энтузиазме и трудилась даже лучше местных девчонок и женщин.

Приехала тогда бригада журналистов из местной газеты, мамочку, очень хорошенькую, сразу заметили и стали снимать. Но усталый и симпатичный председатель сказал, улыбаясь и гладя мамочку по запеленутой платком голове: «Ребята, эта девочка очень хорошая, – но не наша, она просто помогает». И для передовицы сфотографировали другую, тоже очень красивую девчонку тех же лет. Та не три дня работала, а все лето, наверное.

Потом Ликарка отвозил всех домой. Кто-то лежал в изнеможении на дне телеги и смотрел на звезды, а может, спал, – а мама без умолку болтала с возницей. Ликарий Ильич влюбился совершенно отчаянно.

Звал замуж. Они обменялись адресами.

Вечером, после ужина с рябчиками и вальдшнепами, сваренными с картошкой и луком, хозяйские уходили спать, и мама, ужасно довольная и усталая, взбивала сенник и тоже засыпала, приткнувшись к стене и оставив место для тети Лели.

Но взрослые еще долго бодрствовали при свечке, потому что Елена Александровна, сидя рядом со спящей мамой на сеннике и уставившись неподвижно перед собой в темноту, вполголоса, бесконечно рассказывала слушающим из соседней клетушки баб-Васильке и деду Санчо про только что пережитое, про этап, про лагерь, про тысячи чудовищных вещей, про жестокости и кошмар, про хороших людей, которые и [там] встречались, про ужас и мерзость – и про островки порядочности и высоты духа, которые есть везде. Они говорили почти шепотом, никто не записывал, и мама до сих пор жалеет, что она дрыхла на сеннике здоровым и заслуженным сном молотильщицы, и все, о чем говорила тетя, знает только по поздним и осторожным пересказам баб-Васильки в годы, когда мама сама всем этим заинтересовалась.

Морзянка в парке

В одной из башен МГУ, от которого нас отделяет красивый парк, находятся квартиры университетских профессоров.

Там жил на двенадцатом этаже наш дедушка Г. Н. Поспелов, основатель кафедры теории литературы, со своей второй женой, дочерью (нашей с Петькой тетечкой) и внуком Светом, нашим кузеном.

А мы с Петькой с родителями, бабушкой и няней жили через парк, в соседнем доме.

Там и до сих пор живем мы с мамочкой.

Свет и Петька были примерно одного возраста, любознательные и затейники. Свет – так просто технический гений.

Лет в десять он собрал из детского конструктора, крышек от посудомоя, грифельков от ручек и проводков аппарат для передачи световых сигналов на расстоянии.

И Петьке тоже объяснил, как это сделать.

На окнах Светиковой и Петькиной комнат, глядящих друг на друга окнами через красивый парк, были установлены мигающие яркие лампы на зажимах, на подоконниках лежали ключи с контактами и таблица с морзянкой.

Отзанимавшись должное время на фортепиано, братья садились у окошек и начинали посылать друг другу донесения вспышками