Очень содержательные. Примерно такие:

– Я осень халосий мальсик. Окончание передачи.

– · · – – · · – посылала недоуменный вопрос лампа Светика за парком.

– Я осень халосый мальсик. Окончание передачи.

– ?

Дальше следовали звонки по телефону:

– Ты чего сейчас передавал?

– Я осень холосый мальсик.

– Чево?

– Ну, я осень халосый мальсик!

– Ты дурак? Хахахаха!

– Ага! Хахахахаха.

Потом телеграфировал Свет:

– Что сейчас делает тетя Маша?

Ну и прочее.

До глубокомыслия как-то не дошло, но удовольствие оба получали огромное.

Пока дня через два не раздался звонок в дверь.

На пороге стоял усталый мужчина в штатском.

Он показал корочку ясно какого учреждения и сакраментально отогнул воротничок пальто.

– Чем могу служить? – спросила мама немного напряженно.

Времена были вегетарианские, но все-таки и обыски у друзей случались, и «топтун» за мамой ходил не так давно, и кое-кто из друзей сидел за политику.

– Кто у вас жилец вон той комнаты? – спросил официальным голосом мужчина. (В доме тогда еще были коммуналки.)

– Да вот он, – сказала мама, указывая на Петю, совершенно простуженного, который как раз вышел в коридор, вытирая сопли рукавом.

– Я, – гундосо подтвердил «осень халосый мальсик».

– Эээ, – смутился дядька, – дело в том, что кто-то лампами сигналит по вечерам.

– Ну и что? – сказала мама с металлом в голосе. – Мальчики изучают азбуку Морзе!

– Ну, это самое, простите, конечно, – залепетал дядька, – но народ волнуется.

– Какой народ? – надменно подняла брови мама.

– Пенсионеры, собачники… в парке гуляют. Заметили, сообщили. Волнуются… Вы поймите, мы должны «отреагировать».

Уж не помню, что там было дальше.

Кажется, мальчишкам запретили морзянку. Учите лучше гаммы, – сказали, – нечего тут.

Но я и сейчас помню, как восьмилетний Петька и четырехлетняя я напряженно смотрим через сумеречный парк на окошко дедушкиной квартиры, в котором вспыхивает и гаснет лампочка Светика.

Очень было увлекательно.

Теперь кузен далеко за океаном.

Ку-ку, дорогой! Окончание передачи.

Биба и Чайковский

У нас с братом с ранней юности (а у меня так просто с детства) есть прекрасный товарищ, Игорь Зубков.

Игорь и Петька учились вместе на теоретическом в Мерзляковке, а потом чуть-чуть в консерватории, пока один не пошел в армию, а другого не выгнали. Оканчивали, демобилизованный и восстановленный, уже на разных курсах, но дружили по-прежнему.

Летом восьмидесятого года, когда всех вытурили из Москвы из-за Олимпиады, мы жили втроем у нас на даче, и там, не помню как, к Игорю прилипло прозвище «Биба», под которым он тут и будет, хотя, кроме нас с Петей, кажется, никто его так не называет.

Он с самого первого курса поражал всех джазовыми импровизациями.

Любую тему дай – и вот уже Биба сидит и наяривает, левая рука скачет, ловко подхватывая скользкие басы, правая искрит пассажами, нога бьет по полу пяткой, при этом урывками он напевает или так «кусает воздух» в такт азартному ритму.

Когда на даче не было инструмента, Биба извлекал музыку из всяких подручных предметов – например, играл «Сурка» на чайнике для заварки. Это трудно: дунешь тихо, будет только буль-буль, а слишком – вся заварочная тюря на физиономию выплескивается. Но упражнялся Биба много, чаю извел тоже, – и научился. Звук как на валторне получался.

Потом мы как-то поехали на велосипедах купаться на Горенское озеро и по пути в магазине «Уцененные товары» города Балашихи купили за восемь копеек фанфару. Она была покоцаная, гнутая, но Биба научился играть и на ней – несколько позывных, которые слышал из пионерского лагеря за забором.

Часа в три ночи мы, наигравшись в покер на спички, вышли на залитый луной участок, залезли на забор, и Биба со всей дури сыграл пионерам подъем, волевой квартовый ход: «Вставай, вставай, штанишки надевай!»

В лагере началась паника: вожатые, не готовые к ночной тревоге, повыскакивали из палат и забегали, пионеры тоже проснулись в своих кроватках…

Наутро двое парней-вожатых, поняв источник ночной полундры, перелезли через наш забор и уже грозно шли по участку разбираться. Петька с Бибой спрятались в комнату, а парламентерами выслали меня и мою подружку Манюню. Обеим нам было по четырнадцать лет, и обе мы были симпатичные.

Закончилось все мирно: нас попросили больше не будить пионеров, а лучше вечером приходить на танцы в клуб. Поклонились, подмигнули, в меру сально, и полезли обратно через забор.

А в училище (приближаюсь к «про Чайковского») Биба тоже часто спасался импровизациями. Например, перед выходом к роялю на экзамене по общему фортепиано оказывалось, что им не выучен этюд.

Музыканты знают: стандартная программа состоит из «полифонии, сонаты, пьесы и этюда». Биба был теоретик, и педагог выучил с ним «музыкально-существенное»: Баха, Моцарта и «Листок из альбома», а этюд оставил на его, Бибы, совести.

«Зубков, ну, ты этюд-то выучишь, не маленький?»

Биба не выучил.

Понял все уже перед дверью, прикладывая ухо: когда входить; предыдущий теоретик играл, спотыкаясь, этюд Лешгорна.

На минуту Биба облился потом, но взял себя в руки и, как он сам рассказывает, «придумал фактурку». (То есть – гаммками, арпеджиями или умц-тарара, умц-тарара.)

Сыграл всю программу.

– Хорошо, – говорят ему, – и этюд давайте. Только вы тут не указали – какой играете?

– Черни, – сглотнув, говорит Биба.

– Из 299-го опуса или из 740-го?

– Ни то ни другое, – отвечает Биба, – это из «неизданного».

Комиссия даже проснулась: не каждый день играют «неизданного Черни».

– А где ж вы взяли ноты?

– Ну, это, в музее Глинки, в общем. Редко исполняется.

– Ну, играйте!

Биба сыграл эффектный этюд в бешеном темпе, кажется, в D-dur, импровизируя по придуманной за десять минут до этого фактуре.

Вначале, правда, заробел и сбился, но ляпнул доминанту на фортиссимо – и опять с начала заигграл…

Педагог потом давился смехом, но прокатило.

А второй случай был наконец, с Чайковским.

На сольфеджио всей группе задали сыграть и спеть любой романс Чайковского. Есть некоторая координационная трудность в том, чтоб играть по нотам и петь одновременно – вот на это и было задание.

– Зубков, – вредным голосом сказала сокурсница-отличница перед уроком, – надеюсь, ты выучил романс Чайковского, а то у тебя уже две двойки стоят!

Биба снова похолодел. Он не помнил про двойки и про романс – тоже забыл.

Что делать?

Биба отправился кое-куда покурить (тогда было можно) и там придумал… Но в этом случае не только фактуру, но и главное – слова!

А надо сказать, что Чайковский иногда пользовался очень убогими виршами. Хорошие тексты даже недолюбливал. Писал часто стихи к романсам сам, и их читать просто так, без слез, нельзя. И чужие тоже брал плохонькие, а первосортная