Любовь-морковь – штука туманная. Инь-ян, тети-дяди, «апельсины-кокосы», мини-бикини, любишь-не любишь – всё это, ребята, очень запутано. Нелегко всё это. Целую жизнь пытаюсь разобраться, и ничего не выходит.

Платон, Шекспир, Ирина Аллегрова с «Ласковым маем», «Кама-сутра», Эдуард Асадов с Овидием, «Я вас любил…», «Настоящий полковник»… Голова кругом. Покружился-покружился. Упал, очнулся – штамп в паспорте. Тёща, фикус, памперсы. Осторожно, двери закрываются. Допрыгался, зайка шоколадный.

Но тут мне вдруг кое-что открылось с неожиданной стороны. Делюсь.

Когда я еду утром в лифте со своего восемнадцатого этажа, ко мне на шестнадцатом всегда подсаживается мальчик Серёжка. Четвероклассник с огромным ранцем и очень хулиганской мордой. Как-то встретились мы с Серёжкой в лифте. Серёжка какой-то не хулиганский. Задумчивый.

– Здорово, Серёжка. Чего невесёлый?

– Привет, дядь Вов. Будешь тут веселым.

– А что такое?

– Каринка мне нравится, вот что.

– Влюбился, что ли?

– Какое слово?

– Влюбился, говорю?

– Тьфу! Ну вы скажете, дядь Вов… Прям хуже нашей русички. Что я, Пушкин, что ли…Влюблёвываться в девчонок – это отстой. Разве вы не знаете?

– Влюбляться, а не влюблёвываться…

– Всё равно отстой. У нас в классе только Игорёк Ромашкин всё время влюбывается. А он придурок.

– А чего же тогда?

– Нравится мне Каринка.

– А-а-а… А чем же она тебе нравится?

– Ну как… Дерется она на переменах классно. И пахнет от нее приятно. Конфетами. Типа мятного холлса.

– Ясно. А внешность у неё как?

– Какое слово?

– Внешность… Ну, руки, шея…

– А. Это сойдет.

– И что ж ты теперь делаешь?

– Дерусь с ней, чего ж ещё. Если победю – занюхаю.

– ?

– Если я ее победю – тогда мне разрешается ей волосы нюхать. Долго, сколько захочу.

– ЗдОрово. А если «не победю»?

– Тогда она мне три раза портфелем по башке бьет. Но она не больно бьет. Жалеет. Я ей, наверное, тоже нравлюсь.

Мы приехали.

– Пока, дядь Вов.

– Пока, Серёжка.

Вот ведь, а? Прямо как в «Песне о Нибелунгах». Поединок между женихом и невестой перед свадьбой. Вот тебе и Сережка. Зигфрид чертановский.

Через пару дней опять встречаемся в лифте.

– Ну, как Каринка? – спрашиваю.

– Каринка – отстой.

– ?

– Она дура оказалась. Не смогла задачку с дробью решить. И пахнуть она чего-то стала хуже… Нет, мне теперь Анжелка нравится. Прямо нету жизни.

– А Анжелка тебя чем покорила?

– Какое слово?

– Ну, чем она тебе нравится?

– Добрая. Списывать дает, жувачку дает. И глаза у нее это… типа красивые.

– Какого цвета?

Серёжка подумал.

– Как «пепси-кола».

– Значит, карие.

– Ага. Мы с ней играем в «пересмотрелку», ну, кто кого переглядит. Если Анжелка первая моргнет – она мне домашнее задание делает и ещё три жувачки. А если я…

– Три раза портфелем по башке?

– Ну да. Но она тоже небольно бьет. Нравлюсь я ей.

Приехали.

– До свиданья, дядь Вов.

– Будь здоров, Сережка.

Вот он какой, Сережка. Романтик. «Её глаза – как два тумана…» И всё такое. Еще через пару-тройку дней:

– Как Анжелка?

– Отстой.

– Что, «жувачка» кончилась?

– Нет, у неё этот… накактивит всё время.

– Конъюнктивит?

– Ага. Некрасивые стали глаза. Как у Голлума. Чего в них теперь смотреть? …А домашку она и так даст списать.

– И теперь кто твоя пассия?

– Какое слово?

– Ну, кто тебе теперь нравится?

Серёжка тяжело вздохнул:

– Мне теперь сразу две нравятся: Наташка и Лизка. Прямо я обмучился весь. Наташка – она прикольная. У неё хохмы классные. Ну, и пахнет она ничего. И глаза в порядке. Зуба, правда, одного нет. Но это ведь пройдет. Зато Лизка… Даже не знаю, чем мне Лизка нравится. Нравится и всё.

– Это дело серьёзное.

– Да.

Помолчали.

– Думаю, может, мне жениться на ней?

– Прямо сейчас?

– А чего тянуть? Будем с ней жить в этой… в женатости. А Наташка будет к нам в гости приходить, всякие анекдоты рассказывать.

– Можно, конечно, и так…

– Сегодня, наверное, на третьей перемене заженюсь.

Приехали.

– Будьте здоровы, дядь Вов.

– И тебе того же, Серёжка.

На Лизке Сережка так и не женился. И она через неделю попала в «отстой». Наташка тоже. Зато у Анжелки прошёл «накактивит». А потом объявилась какая-то Анька, которая быстро бегает. Сонька, которая «классно ржет». Они с Серёжкой в «перещекоталки» играли. Потом была Олька, потому что она «знает больше всех считалок». Потом Каринка стала опять хорошо пахнуть. Наверное, сменила шампунь. И вот до сих пор всё это дело продолжается.

И вот я думаю себе: может, так оно и надо? Ведь это и есть – любовь: «перещекоталки», «перегляделки», «портфелем по башке», «победю – занюхаю» …Всё так в жизни и есть. Сегодня – «нравится», завтра – «отстой»… В чем-то очень прав четвероклассник Серёжка.

Пронзительно прав.

А вокруг – май-месяц. И пенится сирень. И солнце, млея, щурится на мир, как шах на гарем. И фикус полит, и памперсы сменены, и теща на даче. Хорошо.

Будда баба Соня

Я не буддист, но уверен, что будды существуют. Потому что я лично знал одного будду, вернее – одну. И этой буддой была моя бабушка, баба Соня.

И еще я знаю, что будды не какие-то там мудрые, великие и молчаливые, а очень хитренькие. Хитрые и добрые. Это основное качество будд.

Когда я учился в третьем классе, мои родители уехали в Африку, в страну Алжир, и я остался с бабой Соней. Это были семидесятые годы. Я совершенно не помню никаких исторических событий, великих имён, грандиозных вех и прочих глупостей, вроде очередного двадцать какого-то съезда КПСС. Вернее – помню, но вся эта муть смешалась в добрую детскую сказку под названием «Баба Соня».

Помню, что любой Карл Маркс с любого плаката или любого постамента был очень похож на домового, о котором мне рассказывала на ночь баба Соня. Что Луис Карвалан устойчиво соотносился у меня в голове с бабасониным карвалолом. Что Штирлиц очень напоминал добрую собаку колли из какого-то ненашего сериала, который мы по выходным смотрели с бабой Соней.

Я отчётливо помню запахи семидесятых. Школа пахла гороховым супом. Маты в спортзале – нашим соседом по этажу, пенсионером Василием Степановичем Псякиным. Учительница русского языка и литературы, старенькая Роза Карповна, килькой пряного посола. А учитель рисования и черчения Павел Константинович по понедельникам с утра, когда у нас было рисование, – жжёной резиной.

Потом, ровно в одиннадцать часов, Павел Константинович обычно минут на пятнадцать-двадцать куда-то уходил, а потом приходил очень