Это из гоблинского перевода. Ляпнул, не думая. А он:

– Тогда ладно, месье.

Что у него там под феской?.. Тишина европейская.

Ну, съел я круассан, поехал в Лувр. Там, конечно, опять очередь. Я снова влез. Какая-то типичная француженка в хиджабе мне говорит:

– А вас тут…

Я ей:

– А я с Ходорковским в одной школе учился.

Что, кстати, правда. Помню, отвесил ему пинок на переменке, а он мне – два. Несправедливо. Сейчас вот он за это и…

Хиджаб на меня смотрит, как папуас на мобильник. Я прохожу без очереди.

И так везде.

– А вас тут…

– А я заслуженный парашютист острова Кирибати…

– А вас тут…

– Да я на зоне миской брился…

Так ни разу в их евроочередях и не стоял Главное, какую-нибудь полную невменялку нести. И уверенно. Глотают на раз. Понимаю, что это неприлично. А что делать?.. Жизнь заставляет.

Где-то в районе квартала Мааре часа в четыре у меня случилась неприятность: сломалась дужка очков. Что делать? Гляжу: «Оптика». Ура. Захожу в «Оптику». Сидит хозяин, роскошный такой дядюшка Соломон. Пейсы – что твой серпантин, разложил их на животе, как осьминог на скале ноги. Борода – как у доброго Карабаса. Смоль с серебром. Шляпа – ковбойский цилиндр. Словом, красота. Тут в Мааре, еврейский квартал. Я говорю:

– У меня сломались очки, месье.

– О! – закричал, всплеснув руками и пейсами (по-французски, разумеется) Соломон Карабасыч. – Какое горе! Слышишь, Фаечка! У месье сломались очки! О! Боже же ж ты мой! Такой замечательный месье и такое страшное горе! Я в шоке, Фаечка! Чтоб я не был Соломоном! Вы поляк, месье?

– Нет, я русский.

– О! Слышишь, Фаечка! Этот месье так несчастен! Какое горе у этого месье! У него не только, Фаечка, сломались очки, он еще и русский! Боже ж ты мой! Что ты скажешь за Россию, Фаечка?.. Ничего. А таки Соломон может сказать за Россию только хорошее! О, несчастная страна! Там такие морозы! Там такие революции! «Pogrom» ведь русское слово, месье?

– Да вроде…

– О!..

Ну и так далее.

Через час я вышел из «Оптики» с починенными очками, но без двухсот евро. У нас это стоило бы сто рублей. Но зато я узнал все про Фаечку, которой, правда, так и не увидел, о семье Соломона, о ценах, о погромах… Все это того стоило.

К вечеру, уставший, но довольный, я вернулся в номер. Шоколадка на месте. Я заснул, предвкушая завтрашний день.

В полночь я проснулся от страшного шума. Такое ощущение, что начинается взятие Бастилии. Душераздирающие вопли санкюлотов. Удары чем-то тупым по такому же тупому. Типа пластиковой бутылки по голове. Треск барабанов. Крики. Что-то вроде: «Не трепите наши нервы, отдавайте наши евры!» Или: «Ща ты, блин, толстый, а завтра ты – глист! День твой последний пришёл, глобалист!..» Или: «Когда зарплату отдашь уже?! Наши дети хотят манже!» Ну и тому подобное в стиле футбольно-пионерских речевок.

Я тихонечко приоткрыл дверь и увидел огромную процессию из разъяренных негров с тамтамами. Негры – танцуют, бьют в тамтамы, кричат страшными голосами что-то про недоданные им деньги. За ними идут несколько сосредоточенно-озабоченных китайцев. Китайцы аккуратно, тщательно рвут бумагу на мелкие-мелкие кусочки и раскидывают их по пальмам и шпалерам. За китайцами идут белые с пластиковыми бутылками. И бьют тупым по тупому. Завершает процессию молчаливый индус. Задача индуса – стряхивать песок из всех пепельниц на ковры и растирать его ногой. Чтоб въелся.

Это – забастовка работников отеля, которым не выплатили премию. Работники бастовали всю ночь. Выспаться мне, разумеется, не удалось.

Дальше – больше. Утром я вышел на улицу и тут же вляпался ботинком в несвежий йогурт. Забастовка мусорщиков. «Если не повысишь зарплату нашу, сам разгребай всю эту парашу!»

На сегодня был снова запланирован Лувр. Но для начала: забастовка работников общественного транспорта. Таксистов – тоже. «Возить не будем. Пусть ходят пешком. Платите бабки. Точка. Стачком».

Через полтора часа я дополз (пешком) до Лувра. Лувр был закрыт. Забастовка музейных работников. «Хочешь увидеть музея добро – повысь зарплату на двести евро!»

Весь день я скитался по Парижу, городу ненормальных цен, забастовок и очередей. Почти в том же месте и в то же время у меня снова сломалась душка очков. Пришлось опять навестить Соломона Карабасыча.

– У меня опять сломалась дужка, месье Соломон.

– О! – заорал Карабасыч. – Фаечка! Какое счастье! Боже же ж ты мой! Чтоб мне больше никогда не есть мацы! К нам пришёл наш постоянный клиент из России! Какое счастье, Фаечка! Посмотри, как идут эти очки нашему постоянному клиенту! О! Какой красивый месье в чудесных очках! Вылитый Рабби!

– Но! Боже мой! Боже мой! Какое горе! Какая несчастная страна! Фаечка, ты слышишь, там у них не только вечные морозы и погромы, у них там еще всё время ломаются дужки! Бедная Россия! Бедный русский месье со сломанной дужкой! Чтоб я не был Соломоном из Маре!.. Но дужка, месье, – это тьфу. Что такое починить дужку для Соломона! Раз-два – и дужка готова… Бедная Россия! Какое счастье, Фаечка!..

Ну и так далее.

Через час я вышел из «Оптики» с починенной дужкой, но без ста евро. Это была такая «скидка» от Соломона. Зато я наконец-то увидел Фаю. Я должен-таки вам сказать, что это впечатляет. В смысле масштаба. Сто двадцать – сто шестьдесят – сто восемьдесят. Монумент. Чтоб я не был Вовой и чтоб мне никогда не есть пельменей!

И ещё я увидел фотографии семи детей Соломона и Фаечки, а также фотографию того самого Рабби, который «вылитый я». Хотя, по-моему, и между нами, я похож на него не больше, чем на Фаечку.

Вечером я вернулся в отель, под всё те же тамтамы собрал вещи и уехал в аэропорт. Я молил бога только об одном: чтобы не было забастовки пилотов или авиадиспетчеров. Мне повезло: её не было. Зато я всё-таки простоял два часа на регистрацию. Потому что на регистрацию стояло много наших, а с нашими все эти операции «menya tut stoyalo» не пройдут.

Так что: ребята! Париж – это, конечно, хорошо. Но не настолько же, чтоб «угорать» и «умирать». Давайте лучше сделаем так, чтоб они сами к нам в нашу Сызрань ездили. Косяками. И задорого. А? Всё ведь от нас зависит. И будут ездить! Я верю, будут! Вот увидите.

Серёжкина любовь

Май-месяц. Кругом томление и нега, нега и томление. Черемуха, похожая на любовь провинциальной медсестры,