В этом полусвете мы не разглядели бы верной и точной биографии героя, но у нас был бы его истый, подлинный образ, как он схвачен необманчивым чутьем, сбережен неподкупною памятью простых, бесхитростных современников. Ныне с Черным было бы то же, что с преемником его, Милошем-Князем. Распускатели и подбиратели вестей могли делать из него всё, что угодно, но на глазах всех лежали бы дела, дела, которых не замажешь ни лестью, ни клеветой, которые рано или поздно изобличат всякую подделку. Кара-Георгий не попал ни туда, ни сюда.

Он пережил период чистого народного предания, но не дожил до эпохи известности документальной, известности за номером и печатью, занесенной в протоколы, сберегаемой в архивах. Об нем басни получили характер официальных сведений, толки и пересуды вошли в живой говор народа. Особенно во время последних сербских происшествий, память его в руках партий скомкалась в самые нелепые россказни, где если есть истина, то не ищи смысла, если есть смысл, то этот смысл фальшивый. Согласитесь, однако, что Георгий Черный стоит, чтоб спасти для истории не один звук его имени! И потому нет ничего удивительного, если я с жадностью схватился за случай, обещавший доставить об нем известия из самых благонадежных источников, из уст очевидцев. Такие случаи тем драгоценнее, что, по естественному порядку вещей, современников Кара-Георгия скоро не станет: и тогда рад бы спросить, да не у кого.

Я стоял с моими собеседниками на крутом, высоком берегу Савы, поконец Белградского «калимейдана», то есть площади, или, лучше, огромного пустыря, отделяющего крепость от города. Перед нами, подобно богатому ковру, расшитому бесчисленными узорами, расстилались широкие равнины Срема, сливавшиеся с горизонтом. Вскрай их темною каймою вилась мутная Сава: река так же искони славянская, как и Дунай, принимающий ее здесь в свои могучие объятия, но теперь осужденная быть границею между владениями турецкого падишаха и немецкого кайзера. По ту сторону, из-за густой зелени тополей и акаций выглядывали главы церквей и кровли домов Землина, сторожащего, уже от имени австрийцев, слияние Савы с Дунаем; и над ним – седые руины замка, где окончил свою славную жизнь знаменитый Янко Сибинянин, один из любимейших героев народных сербских песен, больше известный нам под книжным именем Иоанна Гунияда.

Здесь, по сю сторону Савы, над амфитеатром постепенно воздымающихся холмов, вырезывалась из синевы неба таинственная Авала: гора, окруженная в народных преданиях сербов бесчисленным множеством мифических воспоминаний, поэтических приповедок и исторических рассказов. Не знаю, что происходило в душе моих собеседников: я видел только, что они спокойно продолжали курить свои трубки. Что до меня, то картина, находившаяся пред моими глазами, кроме прелести очаровательного ландшафта, возбудила во мне рой мечтаний. При звуке называемых имен мест и урочищ, имен, в которых слышится еще эхо отдаленной древности, всё бездонное прошедшее этой монументальной стороны, населенной Бог весть с каких пор нашими братьями, вскрылось предо мною.

Мне предстала во всем своем классическом великолепии древняя Сирмия, усеянная цветущими римскими колониями; Сирмия, колыбель стольких цезарей Рима, в жилах которых текла, может быть, наша славянская кровь, облагородствованная цивилизациею. И потом, в продолжение тысячелетий, эта непрерывная, отчаянная битва варварства со слишком преждевременными вторжениями цивилизации, битва, не сходившая с берегов Савы и Дуная, битва римлян с даками, сарматами и готами, – битва греков с гуннами, аварами и мадярами, – битва, наконец, славян и немцев с турками! В таком хаосе, из таких элементов, при таком вихре событий – что за народ мог сложиться? И однако он сложился, и сложился как нельзя крепче, под неизъяснимым до сих пор именем сербов, может быть, скрывавшимся уже в древнем наименовании Сирмии.

Когда бы то ни было, только давно уже, очень давно, народ сербский выработал себе резко-определенную, красноречивовыразительную физиономию, не сглаживаемую никакими превратностями, одинаковую на берегах Адриатики, ущельях Гемуса и на степях Венгрии. Само собою разумеется, что на этой физиономии должны были глубоко отпечатлеться бурное происхождение и беспрерывно мятежные судьбы народа. Она не могла оставаться вовсе варварскою: по ней издавна скользили лучи цивилизации, проникавшие при посредстве христианства где из Рима, где из Византии.

Было даже время, когда сербы, сомкнувшись в некоторый вид политической целости, пытались создать себе самостоятельную историю, и уже создали было целую блестящую главу ее с монументальными именами Неманей, Урошей, Душанов. Но на этой главе всё и кончилось: роковой день битвы Косовской, разрушив кратковременное существование сербского царства, возвратил сербов опять к дикой поэзии догражданского быта народов. С тех пор, более чем три столетия, на берегах Дуная и Савы, в центре обширного мира сербского продолжалась почти непрерывная Илиада, но Илиада не чисто гомерическая, где поэзия физической жизни человека развилась сама собой, без всяких сторонних влияний и примесей, где потому колоссальность размеров и грубость контуров не выходят из пределов естественности, даже запечатлены своего рода гармонией, так что облики героев имеют не только логическую истину, но и высокое эстетическое изящество. Так не могло быть у народа, который был уже не дитя, лелеемое в матернем лоне природы, но одичалый ребенок, бунтующий против тиранства судьбы-мачехи. Здесь колоссальность должна была переходить в чудовищность, грубость в отвратительное безобразие. Таковы были, действительно, все герои Сербской Илиады! Таков был и Кара-Георгий, этот бурный Аякс, погибший, в заключение поэмы, жертвою собственного бешенства и козней Улисса!

* * *

– Где и когда родился Кара-Георгий? Что он был прежде, и как сделался потом «Верховным вождем народа сербского»?

Происхождение Кара-Георгия было самое простое. Он родился в семидесятых годах прошлого столетия, годами десятью прежде Милоша-Князя. Отец его, Петроний, был обыкновенный селянин, живший в глубине Шумадии, около Крагуевца, в селе Вишевце. Там родился и Георгий. Впоследствии мать его, а с нею и он переселились в соседнее село Тополу, находящееся, по нынешнему разделению княжества, в Ясеничском срезе Крагуевского окружия. Говорят, впрочем, что род его не был коренной здешний, но пришлый из Верхней Босны.

Шумадией называется самая средина нынешнего княжества Сербского, сторона, лежащая между реками Колубарою и Моравою. Наименование, очевидно, происходит от Сербского слова «шума», соответствующего нашему русскому «лес», и означает собственно «Лесную сторону». И действительно, вся эта полоса, почти из-под Белграда далеко за Крагуевац, наполнена дремучими лесами, или, лучше, представляет непрерывное лесное море, в котором селитьбы и поля, завоеванные у могучей растительности трудолюбивою секирою, мелькают редкими уединенными островками. Это, если с одной стороны препятствовало здесь разрастись и сгуститься населению, с другой было причиною,