Впрочем, я не удовольствовался этим косвенным содействием целям Академии. Приняв поручение от ней, я во время путешествия моего старался обогатиться замечаниями, касающимися прямого и непосредственного предмета ее занятий, то есть языка вообще славянского и в особенности русского. Старания мои не остались тщетными, и я смею надеяться, что совершенное мною путешествие приобщит лепту к сокровищу отечественного языкознания, коего Академия есть блюстительница и распространительница.

Не могу хвалиться открытием, тем менее собранием каких-либо любопытных памятников не только собственно русской, но и вообще славянской письменности. Признаюсь: я ласкал себя этою надеждою, отправляясь в путь; особенно ждал я многого от православных монастырей, находящихся в Далмации, Сербии, Венгрии и даже в Придунайских княжествах, некогда писавших также по-славянски. Оказалось, что там или ничего нет, или что и есть, то уже обозрено и описано предварившими меня учеными.

Библиотеки Фрушко-Горских монастырей, равно как и Митрополитанская Карловачская, исчерпаны знаменитым Шафариком. Далмация имеет прилежного исследователя своих археологических и палеографических остатков в докторе Петрановиче[255], который собирает их и печатает в ежегодно издаваемом Альманахе. В Сербии решительно ничего нет, так что и собирать нечего: всё истреблено или турками, или самими сербами, видевшими в старых хартиях бесполезную, недостойную сбережения тягость. Несколько надписей, сохранившихся в Студенице и Жиче, сняты мною, но они имеют важность только для сербской истории или палеографии. Надписи, найденные мною в других странах, в Молдавии, Валахии, Буковине, Трансильвании, Венгрии и Далмации, имеют также местную историческую занимательность, но как памятники церковно-славянского языка не важны, по их новости. Впрочем, я готов представить Академии списки тех и других, если она найдет их достойными своего любопытства.

Итак, мне оставалось одно: живой язык, звучащий в устах народа. В этом отношении, наблюдению моему преимущественно подвергался язык сербский, господствующий в странах мною посещенных: в Южной Венгрии, в Славонии и Кроации, в Далмации, на Черной Горе, и даже отчасти в самой Истрии. Языки краинский и славацкий, равно как и так называемое провинциально-кроатское наречие (которое одни считают искаженным диалектом сербского, другие краинского, третьи смешением того и другого языка) занимали меня, поколику встречались на дороге. Все сии видоизменения единой славянской речи были наблюдаемы мною преимущественно в их отношении к нашему отечественному языку, к языку русскому, который в свою очередь доставил мне совершенно новую, богатейшую пищу для наблюдения, в той особой, чрезвычайно любопытной форме, в какой он доселе звучит по всему пространству северо-восточной Венгрии, в устах полумиллиона наших кровных братьев, так называемых русняков или карпато-руссов.

Эти наблюдения довели меня до особенных, совершенно новых заключений, как о месте, которое язык наш занимает в общей системе славянских языков, так и об особенностях, коими определяется его самостоятельность. Заключения сии я изложил в статье, написанной мною в виде рецензии на известного «Гезихиева Эпиглоссиста», изданного в 1839 году, в Вене, г. Копитаром. Я написал эту рецензию по вызову самого г. Копитара, и хотя она находится в открытом противоречии с мнениями, господствующими у современных европейских филологов, равно как и с взглядом самого г. Копитара; однако этот патриарх славянского языкознания нашел ее столь любопытною, что взял у меня для препровождения в один из немецких ученых журналов, где она в непродолжительном времени должна быть напечатана[256]. Полагаю, что это делает излишним представление означенной статьи моей в Академию. Если же однако напечатание ее по каким-нибудь причинам замедлится, или Академия пожелает иметь русский подлинник независимо от немецкого перевода, то я вменю себе в обязанность представить ей статью сию в рукописи.

Вместе с этими лингвистическими изысканиями, или, лучше, вследствие их, напал я на другую соприкосновенную область отечественного самопознания, которая также прямо и непосредственно относится к занятиям Академии. Это – история, география и этнография наших прикарпатских братьев, которые, несмотря на вековую разлуку с нами, до сих пор с русским именем берегут как святыню русский язык и русскую народность. Об этом важном предмете считаю нужным объясниться несколько подробнее пред лицом Академии, имеющей предметом своих исследований русский мир и русскую жизнь, конечно во всем их неизмеримом величии.

До сих пор все исследования наших историков, этнографов и археологов, – исследования, в коих многие из членов Академии принимали и принимают столь деятельное и полезное участие, обращались преимущественно, даже можно сказать исключительно, на Русь, заключающуюся в обширных пределах российского государства. И здесь еще, особенное, впрочем, весьма естественное предпочтение, оказывалось Руси Северо- Восточной, основательнице настоящей славы и величия имени Русского. Русь Юго-Западная, коей чистейшая и самообразнейшая часть уходит из пределов Российской империи, простирается за Карпат до Дуная, во всю длину его течения по древней Паннонии, – эта Русь едва удостаивалась мимоходного упоминовения в предисловиях к русским историям. Доходило даже до того, что сознание нашего кровного родства и единства с юго-западными нашими соименниками, – сознание столь ясное и живое, как, например, во времена Герберштейна, который всех руссов признавал и называл равно руссами, – затмевалось совершенно в новейших бытописателях и исследователях, впрочем достойных всякого уважения своею ученостью и добросовестностью.

Причина тому, очевидно, заключалась в ложном предубеждении, распространенном венгерцами, а вслед за ними и другими европейскими историками, кои, с нелепых слов безыменного нотария короля Белы[257], повторяли в один голос, что руссы венгерские увлечены за Карпат из нашей Украины мадярами, которые потом бросили их, как бесполезную тягость, при пороге своего распространения в Паннонии. За тем еще позднейшее переселение Феодора Кариатовича[258] из Подолии в Мункач считалось второю эпохою, с которой Закарпатье наполнилось руссами. При таких предположениях понятно, что пребывание нынешних русняков в Венгрии признавалось недостойным занимать место в древней истории и археологии народа русского.

Я был точно того же мнения, пока не познакомился лично с венгерскими русняками, с местностью их настоящих жилищ и окружных стран, с преданиями, искони существующими у карпато-руссов, равно как и с преданиями самых венгерцев и других окрестных народов, в их полноте и чистоте, из самых источников.

Напротив того, теперь я убедился вполне, неопровержимыми доказательствами, что русская стихия простиралась на Юго-Запад, по обе стороны Карпата, вплоть до Дуная, задолго до вторжения мадяров в Паннонию; что мадяры не привели сюда с собою руссов, а нашли их здесь, осилили, расположились жить и господствовать меж них, и таким образом разорвали то непосредственное соседство, в котором руссы, по свидетельству и наших отечественных и чужих преданий, находились некогда с сербами, хорватами и славяно-чехами.

Доказательства, на коих