основалось мое переубеждение, суть: исторические, этнографические, топографические и даже лингвистические. На сей раз упомяну об одном, у нас едва ли известном факте, но которого важность чрезвычайна: в Трансильвании, в сокровеннейших ущельях Карпата, при истоке Ольты, между румынами, мадяро-секлерами и саксами, находятся деревни, которые по сие время называются «русскими», жители которых, на памяти ныне живущего поколения, говорили еще между собою «по-русски», то есть карпато-русинским, или, что то же, малороссийским языком! Никто не знает и не помнит, каким образом и когда образовались здесь эти оазисы: они очевидно отмыты от родного материка приливом мадяров и немцев. Что можно сказать против этого живого, вопиющего свидетельства?
Какой новый свет открылся мне, когда я, под моею путническою ногою, ощутил везде следы старой, самородной русской жизни на этом забытом нами пространстве южно-славянского мира! Начало нашей истории, происхождение и смысл нашей древней летописи, разлитие благодатных лучей христианства в нашем Отечестве, путешествие к нам церковно-славянского языка, имевшего столь существенное влияние на наше умственное и литературное образование: все эти пункты, более или менее загадочные, более или менее сумрачные, прояснились.
Я понимаю теперь, как наш достопочтенный Нестор мог говорить о расселении славяно-руссов на Север с Дуная: это взял он не из преданий отдаленной древности, как думают обыкновенно, но из живого, наглядного познания придунайской стороны, которая в его время, без сомнения, еще ощутительно трепетала чистою русскою жизнью. Я понимаю даже сказку о Кие, основателе Киева, которую многие из восторженнейших чтителей древнего Летописца считают баснею, вымышленною из патриотического хвастовства. Понимаю известный список «Русских городов, дальних и ближних», сохранившийся при некоторых наших летописях: эту загадку Сфинкса, которая до сих пор не находила еще счастливого Эдипа. Понимаю образование древней нашей иерархии, пугающее исследователей своею темнотою и недостоверностью; и проч, и проч.
Сколь ни осязательно очевидны доводы, на коих я утверждаю свои соображения и выводы, всё еще оставалось во мне некоторое недоверие к самому себе (слабость, свойственная преимущественно нам русским): почему я поспешил сообщить мои мысли знаменитейшим современным славянистам: Копитару и Шафарику. Первый, при всей односторонности своего исторического верования, признал в моих соображениях логическую последовательность и, не соглашаясь в некоторых только частностях, уступил, что общий результат может быть справедлив. Второй же, к неописанному моему удовольствию, объявил, что он сам, путем своих исследований, дошел до предчувствия того ж самого результата во всем его объеме, и с тем вместе открыл мне свои драгоценные портфели и сообщил из них другие новые доказательства, им открытые, которые, в связи с моими, ставят мои выводы на крайнюю степень исторической достоверности.
Смею надеяться, что этим выводам и Академия не откажет в благосклонном внимании. Чтобы дать им прямое и непосредственное приложение к целям, кои собственно предлежат Академии, я предполагаю изложить их в виде «Исторического и географического комментария» на знаменитый памятник древней нашей словесности, известный под именем «Слова о полку Игореве». Нет никакого сомнения, что это «Слово» произошло на русском Юго-Западе: его карпатское происхождение утверждают даже и те, которые, вместо того чтоб заняться им основательно и добросовестно, отделываются тем, что отрицают его подлинность[259]. Почему всего естественнее могут быть примкнуты к нему мои новые соображения, открытия и выводы о юго-западной подкарпатской части великого русского мира.
Все материалы для того уже готовы. Остается только привести их в приличный порядок, что исполнено будет мною при первой возможности.
Журнал Министерства народного просвещения.
1842. Ч. XXXIV. Отд. II. С. 87–106[260].
Георгий Черный
По рассказам очевидцев
– Так вы знали хорошо Кара-Георгия[261]?
– Еще бы нет! Я знаю его с тех пор, как знаю себя. Мы с ним земляки. Отцы наши были соседи и кумовья.
– Я зазнал Георгия, как он стал уже старейшиной народа. Зато находился при нем безотлучно в момках всё время, как он правил землей. Мы расстались, когда он покинул Сербию.
– А я перед тем только поступил к нему в писаря. Оставляя Белград туркам, он велел мне следовать за собою, и мы вместе переехали Саву, вместе отдались немцам, и потом вместе сидели в полону во Градце. После звал он меня и к вам, в Бессарабию, да я рассудил лучше вернуться домой…
– И рассудил прекрасно. Бедный, бедный Георгий! Мне довелось увидеть его в то время, как он из Бессарабии, нежданный-нечаянный, вздумал опять явиться на родине. Тогда это было уже поздно! На другой день после нашего свидания, одно тело его оставалось здесь; голова отправилась в Стамбул…
Мне очень приятно было увидеть себя в кругу людей, которые были так близки к знаменитому герою Сербии, и притом во всех разнообразных периодах его жизни. Георгий Черный, или, как называет его турки и сербы, Кара-Георгий, несмотря на то, что жил и действовал перед глазами поколения, которое не успело еще вымереть, успел уже сделаться мифом. Столько разноречащих и противоречащих известий ходит о нем по Европе!
Портрет Карагеоргиевича работы Арсения Петровича, середина XIX в.
Конечно, такова общая участь всех людей необыкновенных, что их славные имена, прежде нежели история впишет им на своих медных досках «вечную память», делаются игрушкою «мирской молвы», которую наша пословица весьма верно сравнивает с «морскою волною». Герои всех народов и всех времен, включительно до Наполеона, были предметами бесчисленных сказок, одна другой баснословнее. Разница только в том, что в старину сказки эти пелись, ныне печатаются: тогда простодушная народная фантазия расцвечала их невинными вымыслами; ныне таскаются они в грязном рубище газетной клеветы, или в шутовском наряде книжных толков и пересудов. В обоих случаях добираться до истины трудно, однако не совсем невозможно.
Критики, разрабатывающие сказки для истории, придумали на то и на другое довольно удачные меры. Народная поэзия своевольничает над подробностями, но никогда не посягает на смысл событий: стало, здесь можно поверять подробности смыслом, или, как говорят ученые, факты идеею. Молва печатная, напротив, любит искажать смысл, но щадит подробности; итак, тут надо выверять смысл на подробностях, или идею добывать из фактов. Но, к сожалению, Кара-Георгий представляет собой исключение из обоих случаев, не подходит ни под ту, ни под другую меру. Он явился, он жил и действовал в такую эпоху, когда народ, которого он был героем, находился в состоянии решительного перелома; когда для сербов кончился слишком долго длившийся век поэтической, патриархальной старины; когда они, волею-неволею, должны были ринуться стремглав в шумный, мятежный водоворот современности. Родись он раньше полустолетием – имя его сохранилось
