нескольку в каждой кнежине. Эти пандуры, род земской вооруженной полиции, набирались и из турок, но большей частью из самих сербов, которые, натурально, действовали вяло, неохотно, нерадиво, кроме разве случаев, когда некоторые из гайдуков, в упоении своевольства, выходили из всяких границ, не щадили самого народа. Тогда случалось, что вся кнежина поголовно поднималась хватать и бить негодяев, со строгим, однако, различием между действительно виноватыми в злодействах и просто гайдуками: над теми только народ произносил и сам исполнял свой суд, отсылая головы их к туркам. Всего ж чаще, турки должны были принуждать силою народ к подобным восстаниям: они приходили в кнежину, наиболее ославленную пребыванием и набегами гайдуков, созывали «кнезя» и «кметов», то есть сельских начальников или старост, забирали в особенности семьи, состоящие в родстве или в приязни с гайдуками, и разными истязаниями, заключениями, побоями, угрозою разорить дома и разграбить имущество заставляли их идти на так называемую «почеру», или ловлю гайдуков; эта операция называлась «тефтиш» по-турецки. Гайдук, попавшийся живым в руки турок, обыкновенно, без дальнейших хлопот отправлялся на кол; впрочем, эта строгость простиралась только на тех, которые были пойманы силою.

Гайдуку нисколько не возбранялось добровольно отказываться от своего ремесла и возвращаться назад в свои дом и семейство, когда только ему угодно. В таком случае ему стоило только обратиться к кнезю и к кметам, которые беспрепятственно выхлопатывали для него у паши «бурунтию», то есть полное прощение и безнаказанность за всё прошлое; с тех пор он становился, как будто ни в чем не бывал: никто не смел не только требовать у него отчета, но даже попрекнуть его каким бы то ни было преступлением, хотя бы даже убийством. Раскаявшиеся грешники большею частью шли в пандуры, которые, при известном своевольстве Турецкой администрации, также смахивали отчасти на разбойников. Но иные обращались опять к прежнему образу жизни, заводились домами и хозяйством, становились обыкновенными, нередко отличными отцами семейств и домовладыками. Надо, однако, прибавить, что народ, так снисходительный к их грехам, оказывался неумолимо строгим к их раскаянию. Эти развенчанные герои, теряя преступную славу, не приобретали взамен мирного уважения и доверенности. Их характер казался всегда двусмысленным, неблагонадежным; на них смотрели подозрительно, с опасением; не было примеров, чтобы кто из них выбран был в кметы или в кнези. Явление весьма натуральное и, с тем вместе, исполненное глубокого смысла и поучительности!

На этот раз Георгий недолго оставался в гайдуках. Вскоре загорелась последняя война австрийцев с турками (1787–1791). Большая часть гайдуков приняли приглашение войти в корпус сербских волонтеров, формированный от имени Австрии полковником Михалевичем. Георгий увлекся общим потоком. Корпус формировался в Венгрии. Охотники, пробираясь туда, тащили за собой всё свое, семейства и имущества, чтобы не оставить ничего мщению турок. Так поступил и Георгий. И в это-то время случилась ужасная катастрофа отцеубийства, приобретшая первую, «черную», знаменитость будущему герою Сербии.

Семейство Георгия вслед за ним тянулось к Саве, где близ местечка Дубоко должно было найти австрийские лодки, чтобы перевезтись в Сирмию. Старый Петроний, простой, грубый «селяк», сросшийся со своими родными лесами, постоянно не одобрял предпринятого бегства на чужбину. Он следовал весьма неохотно за сыном. Ему лучше казалось дома дожидаться судьбы своей от турок, к тиранству которых он приобык, чем отдаваться в руки немцам. Неоднократно уговаривал он Георгия воротиться назад. Чем ближе они подходили к границе, тем старику становилось тошнее, тем он громче роптал и сильнее упрямился. Наконец, засверкала роковая черта Савы. Лодок не приходило целые три дня, и эта новая пытка истощила окончательно терпение старого брюзги.

– Нет у меня силы идти к немцам! – сказал он сыну решительно. – Воротимся и покоримся туркам: они простят нас. Заклинаю тебя, воротимся!

Георгий был неумолим. Но отец не уступал сыну, по крайней мере, в упорстве.

– Так ступай же один! – закричал он. – Ступай! Я остаюсь здесь!

– Как! – воскликнул Георгий. – Чтоб я оставил тебя живого в руках мучителей? Лучше – один конец. Оставайся теперь!

Он схватил из-за пояса пистолет, и старик пал, обливаясь кровью. Труп еще трепетал; Георгий приказал одному из своих момков докончить страдания умирающего. В деревне он сказал людям, чтоб они подобрали тело и схоронили по-христиански.

– Возьмите, – примолвил он, – весь скот, который там остался; велите отслужить обедню и справьте, как следует, поминки по душе старика!

Затем переехал он Саву.

Так, на первом шагу своем в самостоятельную жизнь, Георгий страшным поступком выбросил себя за черту обыкновенности. Много было потом толковано и перетолковано об этом поступке. Одни говорили, что старик, желая увлечь за собой сына, грозил, воротясь в Белград, донесть туркам на него и на всех прочих его сопутников, что будто Георгий, совершив роковой удар, сказал:

– Пускай же погибает он один, а не все мы!

Это невероятно, потому что бессмысленно. Нечего было грозить доносом тем, которые явно переходили в неприятельскую землю с тем, чтоб в официальном качестве солдат открыто драться с турками. Другие, желая совершенно смыть с Георгия пятно отцеубийства, распускали слух, что Петроний был ему не родной отец, а только отчим. Грубая ложь, опровергаемая свидетельствами всех, знавших лично и отца, и сына! Третьи, наконец, чтобы сколько-нибудь смягчить ужас преступления, раскрашивают дело разными романическими прикрасами. Говорят, что мать Георгия сама приказала сыну удержать упрямого старика, во что бы то ни стало. Тот стал противиться, и мать будто закричала Георгию:

– Где ж у тебя рука, которой силою ты так хвалишься, глаз, который, говорят, так зорок и верен? Отошли его туда, где турки не услышат его доносов.

Георгий, продолжают, три раза поднимал руку, три раза прицеливался, и не имел сил выстрелить, наконец, он отдал будто свое ружье одному из товарищей, по имени Георгию Остричу, и сказал ему:

– Стреляй, ты! Лучше погибать одному, чем всем! Бог рассудит правду. Если на то воля Божия, ты не дашь промаха!

И Петроний пал от руки Острича! Всё это сущие сказки, нелепейшее баснословие, которое притом вовсе не достигает цели, для которой заставили столько трудиться фантазию. Если даже допустить, что старик точно грозил доносом, и этот донос мог иметь для беглецов пагубные следствия, то разве преступление тем облегчается, что оно вынуждено расчетом эгоистического самосохранения? Вся сцена потом между матерью и сыном, между Георгием и таинственным Остричем, который скрывается после во мрак совершенной безвестности, сцена, годная для мелодрамы, но не имеющая никакой исторической естественности, скорее увеличивает, чем смягчает ужас истины. Такое злодеяние, как отцеубийство, чем медленнее совершено, тем противоестественнее, тем бесчеловечнее и отвратительнее. Только мгновенный