взрыв, бешеное увлечение несчастной, роковой минуты могут если не извинить, то объяснить подобное явление в дикой, исполненной сильных страстей природе. С этой точки зрения отцеубийство, совершенное Георгием, гораздо более естественно, чем всклепанное на него смертоубийство отчима. Чем меньше любви со стороны его, тем злодеяние было бы холоднее, следовательно, преступнее. Георгий увлекся здесь тем же самым злоупотреблением грубого чувства, которое у многих диких народов поставляет в святую обязанность детям убивать своих престарелых родителей, чтобы спасти их от медленного томления естественной смерти.
Думают, что за это, во всяком случае, злодеяние Георгий получил оставшееся за ним навсегда прозвание «Черного». На живописном языке южных славян и самых турок «черный» или «кара» означает «злого» по преимуществу, отверженного, проклятого.
Утверждают, однако, что другой, не менее характеристический, но чуть ли не более еще возмутительный поступок с матерью дал повод к происхождению этого страшного прозвища. У Георгия была сестра в поре замужества. Ей назначалось в приданое несколько пчелиных ульев из фамильного хозяйства. Раз Георгий вздумал осмотреть все ульи в сопровождении матери, на которой, по обычаю, лежал главный надзор над всеми хозяйственными заведениями дома. При каждом улье, который оказывался тяжелее и полнее, мать говорила, что это дочерний; ульи полупорожние или вовсе пустые оставлялись на долю Георгия при доме. Слабость, свойственная простым женщинам, которые везде имеют больше пристрастия к дочерям, особенно к дочерям-невестам! Георгий долго молчал; наконец, при одном весьма тяжеловесном улье, наполненном пчелами, поднял крышку, взглянул внутрь и отскочил с криком удивления. Мать бросилась посмотреть, что бы такое могло быть внутри улья; тогда раздраженный неправдою и подлогом сын, подскочив с другой стороны, схватил улей и надел его на голову старухи.
– Черная душа! Будь ты проклят! – закричала несчастная женщина, осыпанная роем сердитых пчел.
Георгий, сделав свое дело, хладнокровно удалился, и уже набежавшие соседи спасли от нестерпимых мучений страдалицу. С тех пор, говорят, Георгий прослыл Черным. И конечно, поделом! Перед судом строгой нравственности такая шутка гораздо гнуснее отцеубийства. Впрочем, и в этом случае Георгий должен быть судим не по уложению нравственности образованной. Сама старуха впоследствии, смеясь, рассказывала, что сын пошутил с нею, конечно, чересчур, но со всем тем уморительно-забавно.
Так резко уже отмеченный Георгий, натурально, не мог долго оставаться в ладу с порядками австрийской военной дисциплины. Он вступил в Сербию с корпусом волонтеров в качестве фельдфебеля и в первых схватках с турками дрался, как лев. Но вскоре, при раздаче медалей волонтерам в Шабце, его обошли почему-то. Он не вытерпел несправедливости; бросил всё и утек опять в горы, где снова сделался лихим, отчаянным гайдуком, страшным столько же австрийцам, сколько туркам. Полковник Михалевич, уважавший его львиную храбрость, успел впоследствии примирить его кое-как с собою и заставить свирепствовать только против турок. Заключенный в Шистове мир положил конец войне; и тогда Георгию ничего не осталось делать, как вместе с прочими товарищами, под прикрытием отступавшей армии, убираться в Австрию. Там он, чтобы существовать, определился в лесничие при православном Крушедольском монастыре, одной из богатейших обителей знаменитой Фрушки-Горы в Сирмии. Славный, нечего сказать, послушник для святой монашеской братии! Разумеется, ему было и скучно, и душно. Но делать было нечего.
Между тем Сербия, получившая, по обыкновению, всепрощение от Порты, казалось, начала отдыхать под кротким правлением Хаджи-Мустафы-Паши, заслужившего от самих сербов прекрасное название «Сербской майки». Непреодолимый инстинкт потянул опять беглецов с горькой чужбины на незабвенную родину. В том числе был и Черный. Он воротился на старое родительское пепелище… И не тайное ли желание освободиться от тяжкого воспоминания заставило потом всю семью старого Петрония переселиться в Тополу? Как бы то ни было, известно только, что Кара-Георгий, несмотря на глубоко выжженную в нем печать отвержения, укоренился мирно в Тополе, предался прежним сельским занятиям, привел в порядок свое хозяйство и сделался зажиточным селяком, именитым по всей Шумадии торговцем. Так прошло много времени, лет более десяти. Укрощенный лев спал, но уже можно было предвидеть, что выйдет, если он снова проснется.
А разбудить было кому. Кротость визиря Хаджи Мустафы-Паши не могла укротить волнения, возбужденного бунтами Пазвана-Оглу, паши Видинского, во всех подбалканских областях Порты, волнения, сопровождавшегося всеми ужасами турецких междоусобий, при которых бедные райи обыкновенно бывали главными жертвами обоюдного остервенения партий. Сам добрый визирь погиб, задушенный собственными своими янычарами в Белграде (1801).
Главные виновники убийства, числом четверо, захватили в свои руки всю власть, разделили по себе Белградский пашалык и начали, каждый в своей четверти, свирепствовать дикими, сорвавшимися с цепей зверями. Ужасен был этот неизгладимый из памяти сербов период владычества «даиев»: такой титул приняли на себя четыре негодяя, из которых один, самый лютейший, Фочич-Мегмед-Ага, был сам по происхождению и языку серб, родом из Босны. Чтобы укрепиться в своих местах, они кликнули клич по всем окружным странам к подобным себе негодяям, и отовсюду хлынули толпы бродяг, в особенности бошняки и арнауты, которые, как хищные коршуны на падаль, ринулись на злополучную, беззащитную землю.
Невозможно описать, что произошло тогда с Сербией. Всякая тень порядка, закона, суда исчезла. Ничему не было пощады: ни достоянию, ни жизни, ни чести жен и девиц. И всё это делалось открыто, с бесстыдной, ругательной наглостью. Народ выходил из терпения, но умученный недавним, бесплодным восстанием по призыву Австрии, не имел духа прибегнуть к общей, решительной мере. Всякий спасал себя, как мог и как умел. Горы и леса закипели гайдуками. Другие, менее отважные или менее решительные, не поступая прямо в гайдуки, бежали в те же леса и горы, чтобы иметь, по крайней мере, безопасное для себя и для семейств убежище. Уверяют, что десятая часть всего сербского народа в пашалыке находилась тогда в бегах. Напрасно кнези и другие «поглавари» осыпали просьбами нового визиря, присланного на место Хаджи-Мустафы: тот сам носил только имя верховного правителя пашалыка, но не имел никакой силы решительно.
Наконец, с согласия и совета самих турок, не принадлежавших к сонму бродяг и потому в свою очередь также страдавших от повсеместного безначалия и беспорядка, сербы обратились к последнему прибежищу, к милости и правосудию султана. Они описали ему, с трогательною подробностью, все претерпеваемые ими мучительства и заключили свое жалостное послание мольбою, выражающею всю отчаянную крайность их положения: что «если он еще царь им, то он должен спасти их, а если уже больше не царь и не хочет или не может помочь, то пусть скажет, и тогда они все или убегут в горы, или побросаются в воду». Султан и без того
