Восстание успело сделаться всеобщим в Сербии, не имея никакого внутреннего единства. Каждый, кто мог, собирал вокруг себя толпу и свирепствовал с нею, как хотел или как приводилось. Только единство общего раздражения слило все отдельные вспышки в один пожар. Но когда пыл бешенства прошел, когда инстинкт самосохранения начал хладнокровнее измерять бездну, в которую сделан был такой решительный, невозвратный шаг: здравый смысл народа ощутил потребность теснейшего соединения своих сил и действий под одною средоточною властью. К этому, как и прежде к восстанию, первый знак подала также Шумадия. Видя, что отдельные толпы, несмотря на их совокупную бесчисленность, не смогли и не сумели задержать прорвавшегося сквозь них даию, «четобаши», или начальники шаек, собрались на общий совет.

– Надо быть одной голове! – решили единогласно. – И простой дом не может стоять без старейшины; как же целый народ? Надо, чтобы всякий знал, у кого спроситься, кого слушаться.

Очень хорошо! Но кому же быть «Старейшиной»? В первую минуту выбор пал на арамбашу Станое Главаша. Со всех сторон кричали, что Главаш первый открыл бунт, запаливши Сибницу, что он больше всех перегубил турок, что его гайдуки больше всех любят и слушают. Но Станое имел столько же здравомыслия, сколько храбрости.

– Добро, братья! – отвечал он. – Я сам гайдук, так за то гайдуки меня и слушаются. Но ведь народ весь не гайдуки. Ну как завтра же люди скажут: что нам таскаться за гайдуком? У гайдука ни дома, ни двора: сегодня турки нагрянут на землю, и он опять в горы; а мы останемся расплачиваться за его грехи! Нет, братья! Лучше выберите кого-нибудь из кнезей, или из других поглаварей, который всегда жил в народе и с народом. А я буду по-прежнему делать, что могу и что умею!

Очевидная истина, высказанная с таким благородным самоотвержением, убедила всех. Начали перебирать кнезей и поглаварей, останавливаясь то на том, то на другом. Никто из них не принимал предлагаемой чести, отнекиваясь разными причинами. Наконец, общее мнение упорно налегло на кнезя Теодосия, из села Орашца в нахии Крагуевачкой. Истощив бесплодно все благовидные предлоги к отречению, Теодосий отвел в сторону некоторых из кнезей и сказал им уже без обиняков:

– Бог с вами, братья! Как же я и всякой другой народный кнезь может взяться быть старейшиною в такое время? Завтра турки к нам с войском: что тогда делать? Ведь нас, кнезей, станут спрашивать: кто зачинщик и голова делу, кто перебил столько бусурман, попалил столько ханов и мечетей? Гайдуков и всякую другую челядь смело можем мы выдать; а своего брата кнезя – сердце не поворотится! Нужен, конечно, старейшина: так чего, например, лучше Кара-Георгия? Он и старый гайдук, он и жил после в народе долго. Придут турки: тогда он пускай бежит с гайдуками в горы. Мы сложим всю вину на него и гайдуков: будем стараться выхлопотать ему бурунтию, а не удастся – оставим самим туркам с ним разведываться! Если ж, Бог даст, дела пойдут успешно, так ведь власть всё же останется при нас: народ всегда в наших руках!

Прочие кнези, конечно, думали то же, да только не имели духа высказаться откровенно. Они воротились к собранию и объявили, что, по их единодушному решению, всего приличнее выбрать Кара-Георгия, как такого человека, который равно принадлежит и гайдукам и народу.

– Кара-Георгий, так Кара-Георгий! – закричала масса, утомленная спорами и нерешительностью. – Да будет Кара-Георгий!

В эту торжественную минуту своей жизни Георгий показал необычайное благородство. Он объявил, что считает себя лично неспособным принять такое важное звание, что он невежа, который ничего не смыслит в делах управления народного, что у него притом такой лютый нрав, что он и с самим собой совладать не умеет, так что в первую минуту увлечения никому не даст спуску, даже и кнезю.

– Нужды нет! – отвечал хитрый Теодосий. – Чего ты не знаешь, мы тебе станем указывать. А что ты такой крутой, что от тебя никому не будет спуску, то и любо. В такое время нам такого и надобно!

Прочие подтвердили то же. И таким образом, ни думано ни гадано, Кара-Георгий был провозглашен сначала в Шумадии, а потом по всей Сербии – «Старейшиной»: имя, которое впоследствии переведено официально в титул – «Верховного вождя народа сербского»!

– Как правительствовал Кара-Георгий? Какое влияние имела на него власть, и как он распоряжался властью?

Кара-Георгий был чадо рока. Без его воли, даже против его воли судьба его вознесла. Он и остался навсегда не господином, но послушным орудием, даже часто жалкою игрушкою судьбы.

Неизменно сохранил он свои прежние, простые привычки и нравы, весь образ жизни обыкновенного шумадинского селяка. На верху своего могущества он не терпел никаких внешних знаков отличия, никакой представительности и пышности: одевался всегда просто и таскал на плечах платье до износу. Когда прекращались временно военные действия, он возвращался в Тополу к своим домашним занятиям: сам принимался за соху, чистил лес, рыл канавы, строил мельницы, ловил с момками рыбу и откармливал свиней. Его дочери наравне с прочими сельскими девушками ходили по воду с кувшином на голове, работали в поле и дома, когда отец повелевал всею землею, разбивал армии, заставлял трепетать Порту и внушал удивление Европе. Рассказывают, что, когда он, украшенный пышными знаками отличия от европейских монархов, раз из сената возвращался домой в звезде и ленте, на дворе попалась ему в глаза бочка, валявшаяся без обручей. Он схватил тотчас топор и начал наколачивать обручи. Топор задел случайно звезду, и блестящее украшение полетело на землю, лишенное половины лучей. Надо было испорченную драгоценность посылать для поправки в Венгрию.

Дикость характера, воспитанного в лесах и горах мрачною, непросветленною природою, также осталась неизменна. Кара-Георгий дышал свободно, всей широтой своей исполинской груди, только на поле битвы. Там он был по себе. Там он сам увлекался и увлекал, возбуждал всеобщий восторг и одушевление. Дома был, напротив, страшен и недоступен. Часто просиживал он по целым дням среди своих момков в ужасающем молчании, не говоря ни слова, грызя только ногти. На