Мои родители в тот миг дружили с вернувшимся из лагерей писателем Синявским, а он их приглашал на какие-то кухонные посиделки интеллигенции, где на батарее сидел сам Высоцкий и пел блатные песни.

И вот, переодетая во все Ленкино, сухое, я шпарила бабушке текстами из этих песен.

А тот, кто раньше с нею был,

он это дело заварил вполне серьезно,

вполне серьезно:

Мне кто-то на плечи повис,

Валюха крикнул: берегись,

Валюха крикнул: берегись, но было поздно.

Но бабушка оказалась с чувством юмора.

После строчки: «В тазу лежат четыре зуба» она положила мне на руку красивую кисть с кольцами и сказала:

– Катюша, вы, говорят, пишете сонаты. Расскажите о них. Или – каких вы любите композиторов?

– Ну, Чайковского, – сказала я басом, – там в Щелкунчике есть такое адажио:

Кто сбондил мамин кошелек?

кошелек?

кошелек?..

– Ну, пожалуйста, – попросила еще раз бабушка, очаровательно и примирительно улыбаясь.

Ленка была в тихом восторге и сияла на меня черными благодарными глазами.

Потом школу перевели в Фили, потому что старую Гнесинку закрыли на ремонт, и мы с Ленкой ездили вместе в метро.

Ездили нарочно до конечной, «Молодежной», и там пригибались пониже, чтоб нас не видно было с платформы. Все остальные пассажиры выходили, поезд гасил свет и уходил на «разворот» (в последний вагон садился другой машинист).

Минуты четыре мы с Ленкой были полновластными хозяйками пустого и померкшего вагона. По стенам пробегали огни и тени, а мы, бросив наши папки с сольфеджио, Черни-Гермером и собственными сочинениями, бегали в ботинках по сиденьям, висели ногами на поручнях и перепрыгивали со скамейки на скамейку с криками:

– Бааах – Буззззо́ни!

Как-то раз, в последний момент, перед уходом поезда в депо, я увидела заспавшегося дядьку в ушанке.

Нам компания была совершенно не нужна, и я потормошила спящего, крикнув зычно: «Гражданин! Конечная!»

Гражданин проснулся и выбежал, оставив в вагоне ушанку.

Мне стало жаль бедолагиной шапки, и я выкинула ее в уже закрывающиеся двери – по ногам вышедшего пьянчужки.

Форменная женщина в красной шапочке на платформе, проверяющая состав, увидела, как из вагона вылетела ушанка, а никто не вышел, решила, что это странно, и вызвала милицию. Когда мы с Ленкой приехали обратно, она повисла на поручнях вниз головой, рейтузами под коленкой попала в щель кронштейна и висела, отчаянно вопя, сверкая черными глазами и моля меня о помощи, а поезд уже зажигал электричество и выезжал на платформу к толпе ожидающих пассажиров, – и против нашей двери стоял милиционер и еще кто-то.

Но в кутузку нас, двух отроковиц, не загребли, даже родителям никто не позвонил, и мы, хохоча, мокрые от пережитого приключения, поехали домой: я – на Киевскую, она – на Арбатскую.

В школе мы с Ленкой не раз соперничали: кто труднее произведение выучит.

Она – концерт Генделя, я – концерт Баха, она – концертино Шостаковича, я – экспромт Шуберта.

Я в какой-то момент перестала следить за ее успехами.

Но не она. На хоре манила меня пальцем и черными глазами и шептала:

– Знаешь, когда ты играла Es-Dur-ный экспромт, я опоздала на зачет и стояла в дверях рядом с директором. Он расплакался и повторял: «Девочка – лирик, девочка – поэт!»

– Да? Смешно, – говорила я, втайне признательная.

В двенадцать лет я сочинила «концерт для двух роялей».

До-минор.

В стиле Баха.

Для себя и для Ленки. Ну, то есть – чтоб Ленка играла со мной.

Ленку тогда не отобрали на концерт в зале Союза композиторов, а меня – да.

Мы репетировали, взяв ключи от класса. Нас выгоняли, но Ленка, играющая не главную, а вторую партию, раздражалась моей безответственности, требуя повторять, поработать над ансамблем и пр.

Но накануне концерта она заболела.

Бабушка с камеей позвонила маме и потерянным голосом сказала, что у Лены тридцать девять и пять, грипп, и концерт для двух роялей не состоится.

– Вот и классно, – сказала я, – ничего не будем играть, у меня и так медвежья болезнь уже вторые сутки.

Но И. В. предложил сыграть мою старую сонату – без Ленки.

В застекленном холле Союза композиторов я страдала – сонату я играла кое-как и не готовилась. Мама грела мне руки, папа, памятуя о прежних провинностях, топтался, предлагая парадные туфли из пакетика.

Как вдруг дверь на морозную улицу открылась, и Ленкина бабушка в высокой шапке и элегантном пальто ввела закутанную и совершенно больную на вид Ленку.

– Боже мой, Дарья Митрофанна, зачем такие жертвы? – залепетала моя мама, – Леночке надо вылежать!

Но Д. М. изгибом властных бровей откинула все эти возражения.

– Будут играть!

Мы играли.

В зале было человек тридцать, но хлоп-хлоп после нашего выступления стоял оглушительный.

И кто-то подарил мне цветы (подозреваю, купленные Ленкиной бабушкой).

Потом И. В. уволился, и композиторский класс мы обе забросили: надо было готовиться по фортепиано – в училище.

Родители мои страдали, что я не сочиняю, но старший брат Петр сказал, что «этому эпигонству» пора положить конец, и что теперь надо сочинять «конкретную музыку» в стиле, кажется, Пендерецкого.

У нас в комнате стояла установка из подвешенных на лесках лыжных палок, пары тазов с ручками и папиных резиновых сапог. На них Петя играл свою «Первую симфонию». Рояль тоже был «приготовлен», то есть струны были прослоены папиросной бумагой, молоточки – истыканы кнопками, а к педали крепился сложный привод, приводящий в движение несколько жестянок и банок.

Помню, третья часть симфонии называлась «И вот я проснулся».

Проснуться от этой музыки, действительно, хотелось поскорей.

Наш друг семьи, художник Ю. С. Злотников, преданно любил мою детскую сонату F-dur и как-то в разгаре пирушки позвонил по телефону своему приятелю, замечательному пианисту Алексею Любимову и заставил его выслушать в трубку всю эту сонату. Любимов отозвался вежливо и положительно, и потом этому детскому моему фиговому опусу было присвоено имя «на пробуждение Любимова», а Ю. С. смешно показывал, как замечательный аутентичный пианист слушает мою сонату по телефону, поднятый с кровати и потирающий одну босую ногу о другую.

Короче, стыд и позор…

А потом мы с Ленкой вообще перестали общаться.

То ли у нее был «академ», то ли в ее семье что-то случилось, но я не помню ее в последних классах школы.

А в училище, когда я глядела на вывешенные списки поступивших, меня вдруг кольнуло: «Ольга Поликарпова».

Ну ведь Ольга, а не Елена!

В день сбора первокурсников, перед отъездом в Клин на посвящение в студенты, я вдруг, как князь Мышкин,