И тут, из-за Поварской ли или из-за двойного имени, на меня нахлынули воспоминания.

Я начинала учиться в Гнесинской школе, когда она еще была на улице Воровского.

Парадный подъезд с элегантным угловым крыльцом и высоченной деревянной тяжелой дверью приветствовал нас с папой, когда он приводил меня, закутанную и с папкой нот, от метро Арбатская.

Папа всегда очень торопился и, передав меня на попечение внимательной гардеробщицы, убегал к себе на работу. Иногда он прихватывал с собой, вместо того, чтобы оставить мне, мешочек с моими сменными туфлями. Просто на занятиях это иногда бывало кстати – дуло из рассохшихся старинных дверей и было холодно. Но как-то он забыл мою сменку и перед «зачетом», и я вышла в роскошный Гнесинский зал играть «Клоунов» Кабалевского, менуэт Баха, сонатину и этюд в таком виде: белый бант, красивое платье, а ниже – рейтузы с начесом и валенки с калошами.

Под валенки педагоги еще заботливо подставили скамеечку – детские ноги не дотягивались до полу.

Это было потом предметом темпераментных звонков родительского комитета моей маме и, боюсь, парочки нотаций бедненькому папе.

Между «специальностью» и сольфеджио мы сидели за огромным старорежимным овальным столом, от которого взбегала вверх великолепная мраморная лестница.

В середине ее пробега, как бы в паузе, стоял аквариум с рыбками, за которыми следил сам директор. Он был, кажется, чуть-чуть выпивающий, и поэтому сентиментальный. Покормит-покормит рыбок – и стоит, любуется, а из-под добрых черепаховых очков – слезы.

Как-то мы нацедили в аквариум чернил из авторучек-непроливаек (злобные дети), и тогда директор заплакал по-настоящему.

До сих пор горло сводит спазмом стыда при воспоминании об этой злой шалости.

То ли оттого, что родителям было удобнее забирать меня попозже, то ли и впрямь из-за моих способностей, меня отдали еще и в класс композиции, который был после всех прочих занятий, то есть где-то около шести начинался.

Малышню всю тогда уводили мамы, протрепавшись перед этим при уже одетых и маящихся в шарфах под подбородками детях минут сорок, а я входила в класс, полный «взрослых», где стоял черный и бликующий от хрустальных ламп рояль и преподавал детский композитор И. В. Якушенко.

Я особенно любила «класс композиции» не за то, что мне там удалось как-то преуспеть, а за его удивительную домашнюю обстановку.

Например, там можно было снять мои колючие рейтузы и валенки и залезть в колготках под рояль, сотрясаемый сверху аккордами и мелодиями – сочинениями старших по классу мальчиков.

Под роялем Игорь Васильевич предупредительно подстилал какое-то покрывало и клал несколько «подкладок» для высоты сидения, обитых поролоном и бордовым рваным дерматином.

Там была полутьма, и оттуда сверкали черные глаза Лены Поликарповой, девочки моего возраста, брюнетки, единственной, кроме меня, «композиторши» в этом классе.

Я пыталась завязать знакомство, но она по-взрослому прикладывала палец к строгим губам, призывая меня слушать пассакалию Жени Зайделя или элегию Миши Ташкова, которые лились и бу́хали над нашими головами.

Как-то раз я заявилась к И. В. в класс и обнаружила Ленку за роялем. Скамеечки под ногами не было, и Ленкины ноги в сапожках смешно болтались в воздухе.

– Вот, обратите внимание, – мягко сказал интеллигентный И. В., – человек написал произведение. Называется «Военная фуга»! Пожалуйста, Елена.

Ленка глубоко вздохнула носом, выпятила пузичко и заиграла «Военную фугу».

Дома я два часа приставала к старшему брату с просьбой объяснить мне – что такое «фуга»?

Он отлынивал, и, кажется, сам не знал.

– Зачем тебе? – спрашивал он.

Я объясняла.

Петька при участии папы погрузился в словарь музыкальных терминов.

– В общем, фуга, – говорил он наконец – и читал что-то непонятное.

– В общем, фуга, – сказал в тон ему папа, – это такое произведение, где один голос имитирует другой, словно «бежит» за ним, от итальянского слова Fuggere – бежать… – потом помолчал и добавил с удивлением: – Но «военная фуга», – это просто талантливо, скажи, Машк? (это маме) Как ее зовут – Лена? (это мне)

Дальше я не давала жить родителям и брату, требуя, чтобы они сообщили мне еще какую-нибудь заковыристую музыкальную форму, в которой я могла бы посостязаться с Ленкой Поликарповой.

В результате на следующий урок я принесла две пьесы: «Вальс клопов», «Похоронный марш пограничника» и сонату фа-мажор.

Успех на уроке у меня был ошеломительный.

Женя, Миша и И. В. хлопали.

Но меня интересовало только, что думает об этом всем Ленка Поликарпова под роялем. Несколько раз я не удерживалась и в момент обсуждения заглядывала под рояль. Оттуда сияли два черных жгучих глаза. Но было тихо.

Следующие два года прошли в упорном соревновании, но такого драйва, как с фугой и сонатой, уже не было. Лена написала несколько «листков из альбома», я – дюжину прелюдий. И. В. не мог на нас нарадоваться.

Надо сказать, он прекрасно все объяснял и занимался.

Помню, рассказывал, что такое трехчастная форма: «Вот сидишь ты дома. Тебе хорошо, тут цветочки, тут собачки, тут бабушка (родителей он не упоминал, подозревая, что у Ленки нет отца). – Это часть А. Но тебя тянет в путь! Ты пускаешься в путешествие, всходишь на горы, испытываешь опасности, но помня в страшный миг о своем доме (разработка, или часть B). И вот наконец ты возвращаешься обратно – там все то же: цветочки, собачки, но сам ты уже изменился, благодаря пережитому (реприза, часть А’).

Мы с Ленкой слушали во все уши и добавляли к темам репризы какие-то фактурные завитки и украшения.

Через года два мы подружились так, что нас водой было не разлить.

Она приносила мне какие-то сладости бабушкиного изготовления, я провожала ее до самой двери (она жила в Медвежьем переулке, рядом со школой).

Как-то раз мы попали под дождь, промокли и еле добежали до Ленкиного подъезда.

– Погоди, – неуверенно сказала Ленка, – я пойду спрошу у бабушки: можно ли тебя пригласить…

«Ничего себе», – подумала я и приникла к открытому, несмотря на дождь, окну рядом с подъездной дверью, за которым помещалась Ленкина кухня.

– Ба, – слышно было оттуда, – можно я Катю Поспелову позову домой? Мы промокли.

– Катю Поспелову? – послышался контральтовый с металлом голос. – А у нее родители интеллигентные?

Дальше Ленка страшно зашептала и зашикала, кажется, понимая, что я подслушиваю, и через минуту выбежала и позвала меня.

Пока мы проходили двойную скрипучую дверь подъезда, я придумывала, как сразить бабушку.

Первая мысль была – вспомнить все самые непонятные корешки книг, стоявших у родителей на полках: «Герменевтика», «Семиотика», «Тартусский сборник», «Архипелаг ГУЛАГ»… и сыпать только этими словами.

Но, увидев выросшую в дверях величественную даму в сиреневом,