Ночью, уже лежа в постели, Юра спросил Галину:

– Ну и что ты делала в Феодосии?

– Была в гостях… – сказала Галина и неожиданно прибавила: – У Алешиного отца.

– Что-что? – приподнялся на локте Юра. – У кого ты была в гостях?

– Ну ты же слышал.

Юра ничего не ответил, потом молча сел в кровати и стал одеваться.

– Ты куда?

– Покурить, – ответил он и вышел на крыльцо.

Она встала и, завернувшись в простыню, пошла за ним.

– Почему ты никогда мне не говорила об отце Алеши?

– Потому что ты никогда не спрашивал.

– А теперь спрашиваю.

– И что тебя интересует?

– Кто он?

– Он?.. Художник… Впрочем, художник из него, кажется, не вышел… Но это не имеет… Просто хороший человек…

– Ты все еще его любишь?

Галина рассмеялась.

– Да нет… нет, конечно…

– А тогда?

– И тогда.

– Просто так получилось?

– Угу. Просто так получилось. Не мучь себя, Юрочка, я люблю только тебя.

– Ты уверена?

– Абсолютно! – Галина прижалась к его плечу. – Только, знаешь…

– Что?

– Наверное, я уже больше не смогу родить.

Юра помолчал.

– Это необязательно.

– Когда-нибудь тебе захочется иметь своего ребенка…

– Он у меня уже есть.

– Ну, – вздохнула Галина, – тогда все, слава Богу, хорошо… Что же это они так кричат, а?

– Кто?

– Что-то мне нынче, Юрочка, не везет. И Мария Степановна умерла в прошлом году, и Тамара Константиновна…

– Это кто?

Галина усмехнулась.

– Алешина прабабушка. Чý-удная-пречý-удная!.. Теперь таких женщин не бывает. Вымерли. И ездить сюда мы больше не будем. Хорошо?

– Как знаешь, – сказал Юра.

3

Галинина бабка умерла в девяносто один год. Перед смертью она кричала, что ее сглазили, и что она обязательно поправится, и что как только она поправится, то уж она ему (очевидно, тому, кто ее сглазил) задаст!

Но она не поправилась. Несколько месяцев она пролежала не вставая, и Галинина мама ежедневно меняла ей подстилки, кормила и обмывала. Приходя в сознание, бабка по-прежнему ругала мать, называла ее почему-то попадьей, а Галину – поповским отродьем.

Мать, предчувствуя близкую бабкину кончину, закусив губы, молчала. А Галина, вызванная телеграммой приехать и попрощаться с бабкой (так все некстати, пришлось отменять командировку в любимый Великий Устюг!), только раздраженно пожимала плечами: ей было все равно, что там кричала эта безумная, злая ведьма.

Они не виделись – страшно сказать – пятнадцать лет! Ей не было жаль этих двух замучивших друг друга старух, и она с ужасом думала о том, что ожидало бы ее, Галину, если бы она не уехала тогда, после школы, в Ленинград, а осталась жить здесь, как остались многие ее одноклассники, которых трудно было не повстречать в маленьком поселке. И, встречаясь, ей было почему-то стыдно (как будто это она, Галина, виновата) за их убогую жизнь, в которой покупка телевизора, зарплата и советские праздники составляли все ее содержание, а если муж не слишком выпивал, то и счастье.

Наконец бабка затихла и отошла. Ее похоронили на поселковом кладбище без отпевания, поставив все же на могилу, как полагается, деревянный крест. А на траурных лентах двух жиденьких венков от матери и Галины было написано: «Дорогой мамочке от дочери и внучки» и «Любим, помним, скорбим».

Галина не осталась у матери на девять дней и, сославшись на работу, сразу уехала после похорон домой.

Мать пережила бабку на два года. Ей не было семидесяти, когда она умерла от рака, успев кое-что рассказать Галине, вновь приехавшей в поселок хоронить, теперь уже мать.

За эти два года мать страшно изменилась, исхудала, глаза ввалились, повыпадали зубы, из-за химии она облысела и, стесняясь, постоянно повязывала теперь голову белым платком…

Она не стала упрекать Галину за то, что та ничего не писала, не звонила, не приезжала и вообще совсем забросила мать, но только горько усмехнулась.

– Вот видишь, не дал мне Бог по моим грехам пожить на свободе. Покойница-мама все время снится, зовет к себе.

«Какой ужас! – подумала Галина. – Неужели и там, за гробом, они будут продолжать мучить и терзать друг друга?»

– Ты не знаешь, какая у нее была жизнь… – грустно сказала мать. – Мы ведь сами с Белгородчины… В двадцать девятом начали раскулачивать… У отца хозяйство большое было, всего вдоволь, работали, конечно… теперь так не работают… А как пришли к нам эти, уполномоченные… до сих пор у меня все в глазах так и стоит… Отец мой сильный мужик был, здоровый… а как стали скотину выводить да все нажитое… заплакал… От бессилия… Ну, дали нам полчаса на сборы, одежонку какую позволили с собой да кое-что из рабочего инвентаря, да и погрузили в товарный, повезли на север, в Архангельск. А нас у мамки пятеро, я – самая старшая, один грудничок да мал-мала… Хлеба разрешили взять на неделю, а везли полтора месяца, февраль – март, – холодно, мороз. Грудничок-то мамкин недели через две и помер, молока у нее не стало… Кормили тогда… сунут кусок гнилого хлеба да раз в сутки кипяток – и то слава Богу… Многие тогда в поезде поумирали… Бывало, остановимся где-нибудь в лесу или в поле, охрана и начнет по вагонам шнырять, покойников ищут, а они в каждом вагоне, ехали ведь и малые, и старые, и больные – всех загребли… Наберут этак покойников, а уж куда они их потом… должно быть, так, в снег побросают, и ладно. Народ тогда, что сор, – не считали… Ну, приехали мы наконец, кто в дороге уцелел, на север, ой, мамочки мои! Болота, мошка, холод!.. Вылезли из вагона, погнали дальше, в поселок, километров двадцать пешком шли, наконец пришли. А куда пришли? Жилья нет, ночевать негде, развели костры да так на мартовском снежку и заночевали… Люди будто оцепенели, никто не жаловался, даже детишки не плакали… Наутро пришло начальство, забрали самых здоровых мужиков – на лесоповал. Все обрадовались, что на работу назначают, думали – отведут в лес да постреляют… Забрали и нашего отца. А кой-кого оставили, бараки строить. А пока расселили нас – кого в монастыре, уже раскуроченном, кого куда. А в монастыре-то стены каменные, холодные, стекла повыбиты, топить нечем… Набилось нас в монастырскую трапезную человек триста, всё бабье с детишками да старики… Голод, холод, болезни, лекарств никаких, мор пошел пуще прежнего… мать еще двоих схоронила да одного мертвенького недоношенного родила… за оградой монастырской ров выкопали, так туда всех и складывали, присыплют землей немножко – и следующих… А отец с лесоповала так и не вернулся, сказали, деревом придавило, а что уж там – кто ж ведает… Не знаю, осталась ли