Допотопная оттоманка, на которой сидела сейчас Галина (а в детстве спала мать), была покрыта белыми (хотя скорее серыми) чехлами, а на ее спинке красовалась вышитая гладью дорожка. Сама же Галина спала сначала с матерью, потом, когда подросла, ей ставили на ночь раскладушку. Уроки она готовила тут же, за обеденным столом, под бабкино брюзжанье…

Нет, умиления не было, не было той сердечной теплоты от встречи с родным домом, где все пронизано воспоминаниями счастливого детства и ласковостью отца с матерью. Не было в ее жизни ни отца, ни матери, ни ласки. Одна горечь, к которой примешивалось сейчас еще некоторое чувство той жалости, которой мы жалеем всех, только что отошедших от этой жизни, даже и посторонних.

Галина открыла шкаф. Он был почти пуст. В нем висело старое коротенькое зимнее пальто с вытертым воротником неизвестного животного, синий линялый простой халат, черная застиранная юбка, пара летних кофточек да одна заштопанная шерстяная. В кримпленовом, самом дорогом, наряде мать похоронили. «Да, уж барахла матери могла бы подкинуть, – с неудовольствием подумала Галина. – Сколько всего выкидывалось и отдавалось чужим людям!»

Она пошарила еще на полках и вытащила большой плюшевый «семейный» альбом. Она никогда не видала его раньше и сейчас машинально раскрыла его, где открылось. Тусклые черно-белые изображения ничего ей не говорили. Она полистала еще страницы и хотела уже отложить альбом, но тут наткнулась на небольшой пакет, перевязанный узенькой красной атласной ленточкой. Она развязала пакет; там тоже были какие-то фотографии и записка. «Моей единственной дочери Галине, чтобы она узнала своих родных, когда меня не будет».

Сердце у нее почему-то заколотилось. Фотографии были старые, в основном любительские, с загнутыми, поломанными краями. Сначала Галина ничего не различала, она просто разложила их на столе как карты, потом стала медленно вглядываться. И чем дольше вглядывалась она в эти почти полувековой давности лица, тем большее чувствовала волнение, а под конец вдруг ощутила, что лицо ее мокро от слез. Она встала за носовым платком и уже громко, не стесняясь и не сдерживая больше слез, разрыдалась.

Это были фотографии ее отца, деда, матери и бабки.

«Родной Марусеньке от любящего, преданного супруга. Жди меня, и я вернусь. Калининский фронт. 7 апреля. 1944 г.» Господи, да как же она не спросила мать, где они познакомились с ее отцом, когда и как поженились? На фронте? Разве ее мать была на фронте?.. Теперь уже поздно, никогда она о том не узнает…

Она снова стала всматриваться в фотографию… Вот он какой, ее отец, двадцатичетырехлетний капитан Советской армии, бивший фашистов. Открытое лицо, прямой взгляд, красиво очерченные губы… Похожа она на него или… Она положила рядом фотографию матери: молодая женщина с поднятыми вверх (по моде тех лет), заколотыми на макушке прядями светлых, как у Галины, волос, улыбалась жемчужными зубами во весь рот. Глаза искрились молодой радостью, беззаботностью, счастьем.

О, сколько впоследствии ей приходилось видеть фотографий тех страшных тридцатых – сороковых годов, и всегда ее поражало отсутствие на тех лицах печати безнадежной усталости и угрюмой тоски, свойственной ее современникам, живущим, казалось бы, в совершенно иную, благополучную пору: без войны и репрессий. Иные люди, иные лица, и чем дальше отстояли они от нас по времени, тем выражение их лиц казалось чище, светлее и благороднее… Но как же растерзала их жизнь!

Вот ее бабка, еще не старая, после лагеря, после войны, пятьдесят второй год. Густые с проседью, гладко зачесанные назад волосы, узкий правильный овал лица, тот же большой красивый рот, как у матери, как у Галины, но глаза другие – в них нет того лучезарного сияния, как у матери. Эти глаза уже слишком много познали человеческого греха: взгляд настороженный, недоверчивый, колючий, готовый мгновенно затвердеть сталью или растаять в циничной ухмылке… А вот и более поздняя фотография матери: еще красивое, но уже как бы обмякшее лицо, расслабленная улыбка, неуловимо блуждающий взгляд… Да, такой, раннего ее детства, она помнит мать… Но вот эта фотография… как она могла у нее сохраниться? Почему не выбросила, не сожгла? На обороте ее рукой написано: «протоиерей Афанасий с семейством» – Галинин дед с бабкой по отцу, ее еще маленькие дяди и тети… Где они?.. Что с ними?..

Вернувшись домой, Галина решила разыскать отца: кто знает, бывают же чудеса – а вдруг он жив? Она разослала по инстанциям письма, через какое-то время пришли одинаковые ответы: нет, не прописан, не числится, не проживает. Наконец она получила ответ из КГБ: Преображенский Сергей Афанасьевич умер в лагере в пятьдесят втором году от туберкулеза легких. Ну вот и все, конец ее мечтам. Тридцать два года прожил на свете капитан Советской армии Сергей Афанасьевич Преображенский, один из миллионов защитников Отечества, возжелавший в соответствии с верой своих отцов стать священником. Четыре года на фронте, четыре – в концлагере, два года – с матерью Галины и один год – с ней.

Галина стала добиваться реабилитации отца – единственное теперь, что она могла для него сделать. Ей удалось получить разрешение прочесть его следственное дело. И вот она сидит в самом страшном доме страны и с жадностью всматривается в пожелтевшие листки допросов, в отцовскую тюремную фотографию, его роспись… Напротив нее изнемогает на стуле молоденький лейтенант и откровенно, глядя на Галину, зевает.

– Вас предупредили: переписывать, делать пометки, разворачивать и читать скрепленные скрепкой страницы воспрещается?

– Да, – машинально ответила Галина. – А почему нельзя читать страницы со скрепками?

– Не положено, – важно сказал лейтенант. И добавил: – Время тоже ограничено.

– А сколько у меня времени?

Лейтенант взглянул на часы.

– Ну… часа, я думаю, вам будет довольно.

– А если нет?

– Девушка!.. – Он выразительно посмотрел на Галину и постучал по циферблату часов. – Время! Нельзя повернуть назад, как поет наша Аллочка, – сострил он.

Галина уткнулась в дело отца.

4

Генерал КГБ Евдокимов Александр Степанович знал, что его болезнь – к смерти. Он знал это по перепуганным лицам близких, по жалкой улыбке жены, когда она подавала ему лекарство, еду, чистое белье или стелила ему постель, по особой, виноватой внимательности дочерей, ловивших каждое его слово и летевших исполнять любое его желание, по тому, с какой нарочитой веселостью, чуть не хлопая его по плечу, разговаривали теперь с ним его зятья. Слава Богу, удалось вовремя отвратить обеих дур от театра и выдать замуж за нормальных мужиков. Один зять служил в их же ведомстве под его началом, как и он когда-то под началом отца