Что делать, он принял правила игры. Делал вид, что верит родственникам, верит врачам, верит всему, что пытаются навесить ему на уши близкие, лишь бы отвратить человека от серьезного приготовления к смерти. Это бодрячество было порой непереносимо. Тогда, посылая всех к черту, а кого и подальше, он запирался у себя в кабинете и по полдня не выходил к домашним. В такие часы никто не мешал ему думать о быстро промелькнувшей жизни и неизбежно подступающем конце. И – странно – неизвестно почему, ему постоянно мерещился теперь один и тот же человек – его первый подследственный, которого он должен был непременно посадить на десять лет. Верил ли тогда молоденький старший лейтенант Евдокимов, только что разведшийся по наказу партии с жившей под немцами женой, в предъявляемое обвинение своему подследственному с церковной фамилией Преображенский? И верил, и нет – он не задумывался особо. На Сергея (он даже запомнил его имя!) Преображенского донесла его собственная теща, и в этом тоже не было ничего удивительного. Ничего удивительного не было в том, что после окончания войны в лагерях сидело еще больше народа, чем до. До войны можно было притворяться, молчать, делать вид, что ты свой, наш, советский. Война проявила подлинное отношение людей к советской власти. И потому (сколько оказалось у нее врагов, предателей и пособников немцев) работы у новоначальных чекистов было – не переделать.

…Он ему нравился, этот капитан. Правда, он был уже демобилизован, но выправка, но стать оставались прежними, военными. Нравилось его лицо, серые глубокие глаза, красивый, с двумя рядами белых ровных зубов рот, прямые светлые волосы, вся его сухощавая стройная, изящная фигура. Нравилось, как он говорил, спокойно, прямо, с достоинством. Не юлил, не выгораживал себя, не трепетал. И тем не менее этого нравящегося ему капитана партия приказывала посадить. Ах, да мало ли кто ему, лейтенанту Евдокимову, нравился? Ему вот и собственная жена нравилась, а партия приказала – и лейтенант Евдокимов оставил и жену, и сыновей впридачу, партии виднее, кто ей враг и кто друг.

– Ваш отец, кажется, священник? – спросил Евдокимов.

– Да.

– Скажите, где служит отец Афанасий?

– Отец Афанасий, как вам, должно быть, известно, арестован в тридцать седьмом году.

– За что?

– Я полагаю, за то, что он священник.

– Бросьте. За это у нас в стране не арестовывают.

– Вам виднее, за что арестован мой отец.

– Значит, вы считаете, что ваш отец арестован несправедливо?

– Если бы я знал, в чем его обвиняют, я мог бы вам ответить, справедливо это или нет.

– В нашей стране просто так не сажают. Значит, вы не доверяете советскому суду?

– Я доверяю советскому суду, но от отца десять лет нет никаких известий, и потому…

– У вас обида на советскую власть, переходящая в клевету.

Евдокимову понравилась его ловкая фраза насчет обиды, переходящей в клевету. «Надо бы запомнить», – подумал он.

– Я четыре года воевал…

«Это насчет того, какие, мол, могут быть у меня обиды?» – думал за капитана Евдокимов, а вслух:

– Вы ведь человек верующий?

– Да.

– И собирались принять сан?

– Да.

– Кто из священнослужителей должен был рукоположить вас?

– Это было мое внутреннее желание, конкретно я еще ни с кем не обсуждал.

– Вам предъявляется обвинение в антисоветской деятельности под видом пропаганды религиозных идей.

– Я никогда не вел антисоветской деятельности.

– Следствию известно, что вы заставляли жену и тещу против их воли молиться и намеревались крестить вашу дочь.

– Да, я признаю, что говорил в своей семье о необходимости веры в Бога и крещении детей.

– Ваша жена из семьи раскулаченных?

– Да.

– Она комсомолка?

– Да.

– Ваша теща отбывала срок в лагере за хищение советской общенародной собственности?

– Да.

– Ваш отец отбывал срок наказания за сокрытие церковных ценностей в двадцать первом году?

– Да.

– Ваш отец повторно был арестован и заключен в тюрьму за контрреволюционную пропаганду в двадцать седьмом году и находился в ссылке до тридцать шестого года?

– Да.

– Ваш отец был арестован в тридцать седьмом году за контрреволюционную деятельность и приговорен к расстрелу?

Капитан побледнел.

– Нет, – сказал он тихо. – Приговор мне неизвестен.

– Вы говорили, что… – Евдокимов уткнулся в бумагу, – «Церковь – это учительница благочестия», что «школа и клуб не смогут воспитать детей для Царствия Небесного», что «изучая слово Божие, мы имеем непосредственное общение и разговор с Самим Господом Богом», что «в Советском Союзе вера в Бога подменена верой в непогрешимость партии». Так?

Капитан ничего не отвечал.

– Вы ведь по образованию учитель? И после демобилизации почти год работали учителем в школе, так?

– Да.

– Директор школы, которого мы арестовали по вашему делу, обвиняет вас в распространении среди учеников глубоко чуждых нашему советскому строю религиозных идей. Вы сознаете, что своими религиозными высказываниями разлагали детей, навязывая им веру в несуществующего бога, в которого могут верить еще только самые отсталые, несознательные темные массы?

Капитан не оправдывался.

– Подпишите протокол, – сказал лейтенант Евдокимов.

Дело капитана Преображенского оказалось легким. Он ничего не отрицал. Да, верующий, да, выступал в защиту веры и Церкви, да, пытался организовать среди населения сбор подписей за открытие храма, да, собирался стать священником, да, не согласен с советской властью в вопросе о религии, да, считает гонения на Церковь политическим преступлением… Ого! Это непродуманное заявление капитана было уже чревато! Обвинить Советское государство в политическом преступлении мог либо вконец отчаявшийся человек, либо безумец. Таким образом, вина капитана была налицо. Евдокимову даже понравилась та легкость, с которой он справился с этим первым боевым заданием, подведя бывшего капитана под ряд статей и отправив его на гиблый Север умирать через четыре года от туберкулеза.

Да, это первое в его жизни дело вышло вовсе не комом, оно прошло гладко, и Евдокимов заслужил от начальства первую благодарность на новом поприще. Правда, одно обстоятельство несколько омрачило его чувство удовлетворения от хорошо выполненной работы. И связано это обстоятельство оказалось с женщиной, женой капитана Преображенского, которая, как нарочно, возникла в самый неподходящий, критический для лейтенанта Евдокимова момент.

Она явилась перед ним во всей своей юной безыскусной женской красе, не прихорошенная, не приглаженная, но такая вся свежая и благоухающая естественной молодостью и здоровьем, что лейтенант Евдокимов, насильно вот уже несколько месяцев отлученный партией от супружеских ласк, моментально почувствовал, как в нем напряглись все его мужские жилы и клеточки.

Размазывая по лицу слезы, она что-то лепетала о глупой матери, что он не виноват, что у них ребенок и что теперь он без отца!.. Господи,