Как бишь его звали?

Это вам не маршрутка, сказал, паскуда.

Как его звали-то?

Надолго в поселке не задержался. Быстро повысили. Попросил перевода. Жена так даже и не приезжала.

Как его звали?

Упал как подкошенный на кирпичный пол под навесом. До того – запах пороха, головокружение, все поплыло. После – зеленые мухи, что-то липкое между пальцами, четырьмя оставшимися. А во время – не знает, не помнит. Потом голос матери из комнаты.

Тоньо. Тоньо, иди сюда, я тебе сказала. Не заставляй себя упрашивать, а то не дам ничего.

Голос слабый, приторный. Дерзкий смешок.

Он так и не узнал, что это за Тоньо. Вставлял он матери до отца, после или вместо. Для Делии в последние годы перед тем, как она угасла, сам Энеро был уже не сын, а то одно, то другое из брошенных со смехом имен: любовники, женихи, симпатии или чистые фантазии.

* * *

Чернявый выходит из леса и останавливается перевести дух. Они сидят на равном расстоянии от него. Тило – такой же пацан, какими когда-то были они. Энеро – такой же мужик, как он сам, тоже стареющий.

В какую минуту они перестали быть такими, а стали такими?

Он смотрит на берег. Стаи комаров дрожат над водой, как миражи. В последнем свете сумерек десятками кружат у склоненной головы Тило, занятого своими мыслями. И на Энеро тоже полно комаров. Вся спина от них черная. Тот поднимает сильные руки и медленно машет, как лопастями вентилятора, отгоняет кровососов, не проливая ни капли крови. Что-то в этом движении трогает Чернявого. Как и вид двух друзей, пацаненка и мужика. Огонь заката нежностью разливается в груди.

* * *

Чернявый не помнит, когда Энеро во второй раз приснился Утопленник. Он не слышал рассказа – сестры как раз увели его стричься. Они пили терере[2] во дворике под навесом. С обочины его звали две из пяти сестер, такие же длинноволосые, долговязые и тощие, как другие три. Вылитые цапли. И голоса тоже у всех одинаковые, даже он сам не различал.

Чернявенький. Чернявенький. Чернявенький.

Вопили, пока не вышла Делия и не навела порядок.

Иди уже, вон, зовут тебя, сериала спокойно посмотреть не даете.

Чернявый Делию слушался. Кроме нее и сестер, никого, похожего на мать, у него не было. Его-то мать умерла родами. Отец, объездчик лошадей, вечно дома не бывал. Одни сестры – и он при них, как пупс.

И только когда он ушел, а Делия докурила, отшвырнула окурок в цветы и скрылась в доме, Энеро сказал Эусебио, что Утопленник появился снова.

Энеро купался в ручье и вдруг почувствовал, как что-то тянет его в глубину. Он замолотил руками, стараясь вынырнуть, но оно, будто козья жимолость, ползло вверх по его ногам и было сильнее его.

Он открыл глаза в мутной воде и увидел того, что держал его, тянул за ноги, увлекал на дно. Стал ожесточенно вырываться. Утопленник все обволакивал его своей дряблой кожей, смыкался вокруг него, как лепестки цветка.

Энеро проснулся весь мокрый от пота, как будто и в самом деле побывал в ручье из кошмара. В этот раз он не звал маму и не обмочился. Долго сидел и мелко дышал, а потом свернулся клубочком, лицом к стене.

Эусебио налил себе остатки терере, в термосе звякнули ледышки.

Это, наверное, знак.

Сказал он.

Какой еще знак.

Сказал Энеро.

Эусебио взглянул на него и на секунду задумался.

Надо нам к крестному моему сходить. Он в таких вещах разбирается.

Сказал он.

* * *

Дрова горят, становятся углями.

Когда углей набирается, Чернявый рассыпает их под решеткой. Сверху укладывает мясо. И колбаски.

Энеро и Тило играют в карты. Игра детская, называется «грязная жопка». Если «грязная жопка» достается Энеро, Тило радуется и потешается над ним, все равно как маленький. Энеро тоже посмеивается и качает головой.

Ничо, ничо. Скоро и твоя жопка в траве изваляется.

Чернявый закуривает и уходит к берегу.

* * *

К крестному Эусебио они отправились втроем. Чернявый и Энеро на великах, а Эусебио они везли по очереди. Ехать было далеко, до другого конца поселка, в квартал беднее, чем их родной, откуда они почти никогда не выходили. Улицы без асфальта, стоялая вода в канавах, в теньке костлявые собаки валяются. Слегка боязно было бродить в самый полдень, когда лавки закрываются и народ расходится на сиесту. Снаружи ни души, на жаре-то.

Рядом с домишком крестного, под хлипким брезентовым навесом кучковались люди. Все больше женщины, и все больше с мальцами, обмахивались страницами, выдранными из журналов.

Это клиенты.

Сказал Эусебио.

Крестный был знахарь, и звали его Гутьеррес.

Обождите тут пока.

Сказал он и зашел за угол дома.

Очередь проводила его взглядом и уставилась на них. На всякий случай они устроились подальше, под деревом, прислонили велики к стволу. Чернявый нервничал: его сестры были евангелички и считали, что все, что не от Бога, – то от дьявола. Вот хотя бы знахарство. Прознай они, где он шляется, задали бы ему. Энеро тоже было неспокойно. Делия не разбирала, что от Бога, а что от дьявола, – она все это считала суевериями для тупоголовых. Может, и права была, да только Энеро иногда просил о чем-нибудь Иисуса, и оно сбывалось. Вот и думай.

Подошли два пацаненка, один попросил велики.

Покататься.

Сказал.

Энеро не дал.

Пацан что-то зашептал на ухо другому, и оба заржали. Потом харкнул на землю, развернулся и ушел обратно к взрослым.

* * *

Мясо нагревается и начинает пахнуть. От жира с колбасок угли шипят. Чернявый возвращается и садится у решетки. Следит. Делает глоток вина.

В отсвете костра он видит ската и удивляется, как будто не ожидал обнаружить на дереве, куда они его подвесили несколько часов назад. Посмеивается. А куда бы ему деваться? Снова окидывает его взглядом. Встает и подходит к дереву. Изучает ската. Дотрагивается. Шкура сухая и натянутая. Мясо прохладное. Чернявый принюхивается. Пахнет глиной. Рекой. Закрывает глаза и раздувает ноздри. За этими запахами чувствуется еще один душок, и Чернявому он не нравится.

Он отшатывается, делает шаг назад и снова придирчиво осматривает ската. Качает головой. Что им делать с этакой громадиной? Если оставить висеть, он от росы вздуется, и к полудню у них будет без малого центнер тухлятины на веревочке.

Энеро оглушительно хохочет.

Ну, что я говорил, малявка? А ты думал – в сказку