Меня Агирре зовут, сообщает тот единственный, что разговаривает, и по очереди жмет им руки.

Энеро Рей, говорит Энеро и идет жать руки остальным. Чернявый и Тило за ним.

Крупный, да?

Говорит Энеро и похлопывает ската по спине, но тут же отдергивает руку, будто обжегся.

Агирре рассматривает отверстия вблизи и спрашивает.

Три раза? Три раза, что ли, стреляли? Одного хватает.

Энеро улыбается, открывая дырку на месте резца.

Во вкус вошел.

Поосторожнее… со вкусом-то надо.

Говорит Агирре.

Тило, налей мужикам винца.

Встревает Чернявый.

Тило отбегает к бережку, достает из прохладной воды большую оплетенную бутыль. Приносит и до краев наливает вином металлический стакан.

Протягивает Агирре, тот поднимает.

За ваше здоровье, говорит он, отпивает и передает Энеро. Задерживает взгляд на его левой руке, где не хватает пальца, но ничего не спрашивает.

Энеро замечает, но тоже молчит. Пусть гадает.

У нас тут было, Кристо вон, гораздо крупнее поймал, со значением замечает Агирре. Сколько просидел?

Да весь вечер, отвечает Кристо, смотря вбок.

А стрелял сколько?

Разок. Раза хватает.

Ну, наш-то товарищ меткостью не вышел.

Со смехом говорит Чернявый.

С телевидения приезжали, бросает тот, что поймал ската крупнее. В вечерних новостях показывали, говорит Агирре. В следующую субботу народу понаехало из Санта-Фе, из Параны. Думали, тут скаты сами в руки бросаются. Не так-то это просто. Вам удача привалила.

Сноровка, говорит Энеро. Еще сноровка нужна. На одной удаче далеко не уедешь.

Агирре достает кисет из кармана рубашки, расстегнутой на костлявом тулове, на раздутом от вина животе. В мгновение ока сворачивает самокрутку. Закуривает. Затягиваясь, отходит к берегу и долго смотрит на воду. Поворачивает голову и спрашивает.

А вы до какого числа к нам?

На два дня. Может, на три, говорит Чернявый. Хорошо у вас на острове.

Хорошо, что правда, то правда.

Говорит Агирре.

* * *

Чернявый заходит в лес. Футболка висит на плече, шаг широкий, но медленный. Кругом полумрак. Снаружи солнце, огненный шар, гаснет в реке. Тихонько шебаршат птицы, мелкие звери. Шелестит трава. В траве проскальзывают бразильские свинки, ласки, вискачи. Чернявый шагает осторожно, с уважением, будто ступает под своды церкви. Легкая поступь, как у оленя мазама. Все равно случайно давит тонкую, полную стручков веточку дерева курупи, и они лопаются с оглушительным треском. Звук сухих кожурок множится меж стволов ольхи и тимбо, подымается, выходит за плотный круг леса. Предупреждает о чужаке.

Этот человек не из леса – лес знает. Но впускает его. Пусть войдет и остается, пока не наберет дров. Потом лес сам выплюнет его с охапкой хвороста обратно на берег.

Глаза Чернявого привыкают к сумраку, и он различает вдалеке осиное гнездо на ветке, похожее на подвешенную за волосы голову.

Воздух дрожит от ос.

Он глубоко вдыхает, грудь полнится запахами цветов, меда, какого-то дохлого зверька. Все запахи сладкие.

По рассеянности попадает ногой в лужу, подняв тучу комаров. Они окружают его. Тоненько зудят у ушей. Кусают голую спину, руки, шею. Чернявый отмахивается футболкой и поскорее натягивает ее, пока не зажрали.

Уже ухожу, ухожу, дров только наберу и пойду.

Говорит он вслух.

Сгребает кучу тонких веток для костра. Бьется лбом о толстую, свисающую на паре волокон со ствола. Бросает ношу. Наваливается всем весом и окончательно отделяет толстую ветку от дерева. Древесина ломается с тем же звуком, что при ударе поразившей ствол молнии. Чернявый наклоняется. Собирает брошенное, сует под мышку. Другой рукой волочит тяжелую крупную корягу.

Выходит из леса. Небо оранжевое, воздух густой, душный. По спине пробегает холодок, волоски на заднице встают дыбом. Чернявый оборачивается, смотрит через плечо. Он мог бы поклясться, что лес у него за спиной закрылся, как дверь.

* * *

Тило сидит на корточках и распутывает леску. Длинные тонкие пальцы пляшут в воздухе. В зубах сигарета, один глаз закрыт, чтобы дым не попадал. Энеро смотрит на него. Сидит на земле, скрестив ноги, как индеец, и смотрит. Если б не знал, что это Тило, решил бы – Эусебио вернулся. Если б не видел собственного выпяченного пуза, пухлых рук, обрубка пальца, седой поросли на груди, решил бы, что перед ним Эусебио, живой, не умерший. Что они втроем снова рыбачат, как обычно.

Он вспоминает, что в первое лето, когда они сдружились, ему начал сниться Утопленник.

Чернявого-то он знал всю жизнь, а вот Эусебио переехал в их квартал недавно. После июльских каникул пришел в их школу. У него в поселке недавно умерла бабушка, и семья унаследовала дом. А при жизни ее они вроде были в контрах, никогда не навещали. Соседям их приезд стал поперек горла. Поговаривали, будто отец Эусебио сидел, и бабка ему этого не простила. Еще говорили, мать Эусебио принимает у себя мужчин, мол, это у нее работа такая.

Они трое собирались с самого утра, чаще всего у Энеро, который был единственным ребенком у своей матери. Выпивали по кружке молока, и только их и видали, иногда до самой ночи где-то шлялись. Почти каждый день ходили на дамбу. Любили валяться под деревьями на берегу, намотав леску на пальцы ног и поджидая поклевки. Болтали, читали комиксы, листали журналы с голыми женщинами и полицейскими историями – журналы приносил из дома Эусебио.

Им было по одиннадцать лет.

В то утро он рассказал им свой сон, но умолчал, что кричал от страха и намочил постель. Лицо Утопленника льнуло к его лицу: рыхлая серая плоть, изъеденные рыбами щеки, а за ними ряд зубов. Он схватил Утопленника за космы, пытаясь вырваться, и в ладонях у него осталась прядь.

Чернявый посмеялся.

Вот бредятина.

Сказал он.

А Эусебио, наоборот, заинтересовался.

А кто это был?

Спросил он.

Кто был кто? – не понял Энеро.

Да утопленник-то.

Он же сказал – он раскис уже весь! Кто угодно мог быть!

Встрял Чернявый.

Энеро кивнул, как бы соглашаясь, что это очевидно. Эусебио нахмурился и пожал плечами. Тут леска на его большом пальце дернулась, все трое, сдвинув головы, уставились в мутную воду, и до конца дня забыли про сон.

Энеро шевелит обрубком: розовый кончик покрыт какой-то новорожденной кожей, которая никогда не обветривается. Она тоньше, чем на остальной руке. Черенок.

Палец покинул его почти сразу следом за Эусебио. Несколько недель спустя после того, как он похоронил друга, товарища, брата. Как будто часть его самого, настоящая, конкретная, тоже должна была непременно умереть.

Палец.

Всего ничего.

Милостыня.

Ему тогда, во время сиесты, вступило в голову почистить табельное, а чуть раньше он вином накачался. Пьяный был,