Однажды летом, помнится, я собрался тайком от родных сбежать из дому. Куда вы думаете? Да, да, во всемирно известную Касриловку, чтобы отомстить за гибель несчастной лошадки Мафусаила. Перво-наперво следовало рассчитаться с сорванцом Рувеле, бессовестно обижавшим ее, а уж потом с остальными тамошними мальчишками. Я даже уговорил бежать со мной моего лучшего друга Мишку Ворону, который никогда не лез в карман за лишней блямбой. Кто знает, думал я, мало ли какую штуку может выкинуть этот Рувеле! А с Мишкой, как-никак, вернее.

Но не папины оплеухи, щедро отвешенные мне, возмутили меня — в детстве такое забывается быстро, — после заслуженного наказания отец растолковал мне, что никакой Касриловки никогда на свете не было и быть не могло. «Эту Касриловку, — сказал он усмехаясь, — куда ты хотел бежать со своим дружком, придумал сам Шолом-Алейхем».

Нет, не хотел я верить своим ушам. Как такое может быть? Местечко, пожалуй что не меньше наших Бельц, целое местечко, где живут взрослые люди, дети, козы, собаки, лошади, — все это выдумка?! Отец наверняка ошибается…

3

С того далекого лета утекло немало воды, но чем дальше идет жизнь, тем ближе и дороже становятся прожитые годы. Читая Шолом-Алейхема — уже в оригинале, — я словно вернулся домой из долгих странствий.

Там, у дома номер один, где начинается улица Шолом-Алейхема, встретила меня, как мама, родная речь — мой идиш.

У матери, говорит народ, кошачья память: горькие обиды, что случается ей вынести от собственных детей, она прячет, задвигает, заталкивает в самые укромные, самые потаенные уголки души — так далеко, что вскоре и сама забывает, куда они подевались.

И вот родная речь открыла мне объятья, прижала к груди и, похоже, простила все мои грехи перед ней. Я вглядывался в милое, простодушное, исстрадавшееся лицо, смотрел не отрываясь в бездонные глаза, впитывал каждое слово, снова лакомился им, потому что слова эти имели вкус моего детства.

Слышится мне старая колыбельная песня — ее певала моя бабушка:

Под кроваткой золотой

Стоит козлик с бородой,

Финики с орехами

На базар поехали…

А вот звенит на улице, словно колокольчик водовоза, местечково-бессарабский певучий говорок — это наша соседка тетя Брайна расшумелась, распелась, разгалделась на своих троих сыновей, на «извергов», как она их величала в добрые минуты. А язык у нее был подвешен не хуже, чем у бердичевской мачехи (из книги «С ярмарки») «с ее безостановочной, богатой, цветистой речью. К каждому слову она прибавляла проклятие, часто в рифму, притом вполне добродушно».

Например: кушать — «чтоб вы уже кушали вареные камни» или «чтоб вы уже подавились холодцом из собственных ножек»; спать — «чтоб вы спали прибитые гвоздями к потолку»; стоять — «чтоб вы уже стояли в очереди за местом на кладбище» или (совсем изощренно) — «такие изверги, как вы, должны всю жизнь сидеть»… Короче, почти такой же «лексикон проклятий», который я вычитал у Шолом-Алейхема, был на языке у тети Брайны.

Помню другую соседку — тетю Фейгу. Бедная вдова (муж ее погиб на войне) забежит к нам, бывало, «только на минуточку», взять взаймы у бабушки когда сито, когда большой медный таз для варенья, и, уже у дверей, вдруг начнет сыпать словами. Тут «минуточка» растянется на добрый час.

— Да, но о чем, бишь, у нас шел разговор? Вот вы говорите — вдова. Овдовела я совсем молоденькой, осталась одна с грудным младенцем на руках…

Работала тетя Фейга на меховом комбинате, трудилась по две смены кряду, от зари до зари, — а все для него, для «сокровища», для Яшеньки, чтобы он мог закончить техникум и стать, с божьей помощью, человеком.

— Да, о чем, бишь, у нас шел разговор? Вот вы сказали — единственный сын… Он, верно, у меня один-единственный, как солнышко в небе…

Я читал рассказ «Горшок», а видел перед собой, как в зеркале времени, отражение достославной Енты Куролапницы — тетю Фейгу с улицы Шолом-Алейхема…

«Я стараюсь, — размышлял писатель, — уловить внутренний смысл жизни обитателей «черты», и я нахожу здесь светлый образ человека с его радостями, печалями и стремлениями к идеалу. Противоречия, которые мы встречаем между внешним выражением жизни в темной „черте“ и светлыми движениями души, создают порой комические ситуации, вызывающие то тихую улыбку, то громкий смех…»

Черные времена «черты» миновали навсегда. Но образы Шолом-Алейхема, его создания, его люди, в которых он, как творец, вдохнул жизнь, остались с нами — они растворились в народе, смешались с его кровью и в народе воплотились. И сегодня нередко можно услышать: «как Шолом-Алейхем сказал», «жаль, что Шолом-Алейхем этого не видит», словно он только что стоял рядом, о чем-то шутил, что-то рассказывал и просто отлучился на минутку.

Думаю, это и в самом деле так: вот блеснули на солнце его очки, мелькнула в уличной толпе острая, клинышком, бородка, прозвучал в еще прохладном воздухе марта живой голос:

«Я желаю вам, чтобы и евреи, и все люди на земле больше смеялись, нежели плакали. Смеяться — полезно. Врачи советуют смеяться…»

Ступени к чуду

Повесть

…Сбитая из жердей, шершавая, вся в занозах лестница уже привалена к стене. Редкие перекладины, сужаясь, ведут наверх — словно рельсы уходят в небо. Надо только отогнуть ржавый кривой гвоздь — чердачная скособоченная дверца отстанет и закачается на петлях с долгим старческим стоном, точно спросит: «Кто ты?.. Что ты забыл здесь?»

Я, сын своего отца, родился в пятидесятом году в молдавском городе Бельцы, а забыл я здесь, на чердаке, свое детство.

Почти под самым коньком прорезано маленькое прямоугольное окошко, и моя круглая голова в нем — что зрачок в глазу. Стою на хромой табуретке и вижу большой кусок неба, а под ним, словно под голубым платком, всю мою родную Кузнечную. Вот мостовая, горбатая, с серыми расшатанными камнями, омытыми пылью, — на нее жалко смотреть. Но после грозы, после стремительного летнего ливня, когда рытвины наполняются мутной водой… не знаю, есть ли на свете место прекраснее, чем наша улица. Шлепать босиком по лужам, чувствовать, как щекочуще скользит между пальцами ног мягкая теплая грязь — дай бог каждому такое блаженство! Правда, не всегда это кончается добром: наступишь, бывает, на осколок бутылки или острый