Он закурил и вытолкнул изо рта кончиком языка крошку махорки.

— Говорю, жили-радовались. И было отчего. Старшая моя, Дорочка, уже заканчивала восьмой, Манечка — пятый. А Леву-мизинчика в школу собирали. Если бы не война…

Дядя Копл замолчал, беспокойная косточка кадыка на худой шее вдруг остановилась, точно он ею подавился. Но вот затянулся, закашлялся, и она снова задвигалась под смуглой кожей — вверх-вниз.

— Ох и зла же моя махорочка!..

Он разогнал рукой дым, и я увидел его лицо. Он был очень похож на своего «знакомого» с фотокарточки.

— А знаешь, ведь я был разведчиком. Помню, привели как-то с ребятами в роту «языка». Длинный такой фриц, тощий. Его так и трясло от страха, только два слова мог выговорить: «Гитлер капут!» Ну вот, стоит он и дрожит, а командир ко мне: «Выручай, товарищ сержант! Говорят, еврейский и немецкий почти что один язык. Помоги допросить пленного». — «Если надо, — отвечаю, — значит, надо». Спрашиваю фрица по-нашему, по-человечески: «Жить хочешь, мать твою?» А он отвечает: «Гитлер капут!» Понял, зараза, дошло! Веду допрос дальше: «Кто ты есть, из какой части?» Он как застрочит, я даже рот разинул. Командир спрашивает: ну что, мол, что он говорит? «Он говорит, — докладываю, — что Гитлеру капут». — «Это мы и без тебя поняли. А дальше, дальше то что?» — «Дальше? Понимаете, товарищ капитан, эти проклятые фашисты нам весь еврейский испоганили…»

Я засмеялся, и дядя Копл тоже.

— А потом?

— Потом… — повторил дядя Копл. и его лицо поскучнело, стало привычным, теперешним. — Потом контузия, четыре месяца по госпиталям…

Табачный дым повис над нашими головами, клубясь, как тяжелая туча. Мне казалось тогда, что вот-вот польет дождь, горше и злее махорки дяди Копла.

— Ну, демобилизовался вчистую… поехал домой. Только дома у меня, оказывается, уже не было.

— Как это — не было?

— А так, сосед, что вся моя семья погибла в гетто. От голода умерли все…

Тлеющий уголек цигарки жег ему губы, но чистильщик обуви дядя Копл боли не чувствовал.

На следующую ночь я видел сон: дядя Копл сидит за своим колченогим столом и вместе с ним — его дети, Дора, Маня и Левочка. На столе стоит огромная банка айвового варенья, и дети едят его большими ложками. Они перемазали лица и руки, но дядя Копл не ругает их. Наоборот, он кажется очень довольным. «Понятное дело, — подмигивает он мне, — все дети любят варенье…»

С рассвета до поздних сумерек разносится по нашей улице веселый перезвон: «гдзинь-гдзинь». Это работают в своей кузнице два брата — Рувим и Яков. Как огромное огнедышащее чудище, пышет жаром горн, а возле него, освещенные его адским светом, в длинных кожаных фартуках, надетых на голое потное тело, трудятся не покладая рук два богатыря. Однажды я, осмелев, заглянул к братьям, и в лицо мне ударил резкий запах тлеющих углей и раскаленного железа, настоянный на человеческом поте.

— Как поживаешь, малец? — обернулся ко мне Рувим. Не дожидаясь ответа, он схватил длинными клещами железную заготовку и сунул ее в жар. — Еще играешь на своей гармошке? Гляди, мы тоже играем!.. — И он крикнул брату по-молдавски: — Дзи, мэй, «а фрейлэхс»! Давай!

Яша поплевал на ладони, подошел к горну и, взявшись за ремень мехов, начал «дзи́мать». Со свистом растягивались и сжимались мощные мехи, и робкое синеватое пламя, гулявшее над подернутыми пеплом угольками, вдруг ожило. Рыжие языки вились, переплетались, кружились, выбрасывая под полог шатра тысячи золотых искр.

— Гайда, гайда!

— Дзи, мэй! Дзи, мэй! — подхватывал Рувим.

Ловким движением он вытащил из пламени раскаленную добела полоску железа и уложил ее на наковальню.

Яша оставил ремень в покое и взялся за большой тяжелый молот.

Гдзинь-гдзинь!

— Гайда, гайда!

— Дзи, мэй! Дзи, мэй!

Кузнецы играют, железо поет, молот танцует…

Зашипело и взвилось над бочкой с водой белое облачко пара. Вода вспенивается, злится, словно хочет выплюнуть канувшее в нее железо. Но вот она стихает, смиряется, только редкие пузыри пускает…

— Ну? Как тебе наш «фрейлэхс»? — спросил Рувим и вытер со лба пот.

Яша между тем подошел к бочке и извлек на свет блестящую серебристую подкову.

— Держи, малец. Люди говорят, подкова приносит счастье…

Я прижал подарок к груди. Еще не остывшая подкова впитала в себя запах раскаленных углей и пота. Наверное, так пахнет счастье.

На улице было солнечно, и мне казалось, что не подкова, а весь мир у меня за пазухой. Но еврейские истории, как заметил Шолом-Алейхем, кончаются большей частью печально. Добежав до заброшенного колодца, я на минутку остановился: уж очень хотелось мне еще раз полюбоваться на подкову. Вода в колодце давно заросла зеленой ряской, из черной дыры тянуло гнилой сыростью. Колодец не раз собирались засыпать — от греха подальше, — но все руки не доходили. Мой друг Муся однажды чуть было в него не угодил, но чудом удержался на краю и со страху завопил: «Тону!»

Я бросился к его маме.

— Тетя Дина! — кричал я не своим голосом. — Ваш Муся… в колодец провалился… чуть-чуть!

Последних слов Мусина мама не расслышала. Как подкошенная, она упала без чувств…

Я уже сунул руку за пазуху, как вдруг услышал сзади:

— Что ты там прячешь, а?

От неожиданности я вздрогнул и, оглянувшись, увидел перед собой большой живот. Запустив руки в бездонные карманы плохо застегнутых брюк, надо мной высился дядя Арон, столяр и стекольщик. Его линялая рубашка была вся обсыпана опилками, из нагрудного кармана выглядывал стеклорез (мы называли его «алмазом»), а за правым ухом торчал огрызок химического карандаша.

Вид у дяди Арона всегда был заспанный, помятый. Казалось, он даже на ходу умудряется спать.

Женщины на лавочке говорили:

— Арон-стекольщик? Совсем опустился.

— Он зол, кажется, на весь мир.

— Всем недоволен: то ему не так, это не этак.

— Ему что «здрасте», что «иди к черту» — одно и то же.

Красные сонные глазки дяди Арона смотрели на меня в упор.

— Я тебя спрашиваю: что ты там прячешь? — повторил он с угрозой.

Я вытащил из-за пазухи подкову.

— И где ты уже свистнул эту железку?

— Почему свистнул? Мне подарили… в кузнице. Люди говорят, что подкова приносит счастье.

— Хе-хе… хорошенькое счастье. Кто говорит? Дураки говорят… Ты мне пейсы не крути. Где украл?

— Я… я не крал. Мне дядя Яша дал…

— Чего ревешь? Тебя что, лупят? — дядя Арон подкинул на ладони подкову, словно взвешивая ее. — Тоже мне умники, нашли игрушку для сопляка.

Он своей большой заскорузлой