Я хотела учиться в медицинском, но это было слишком долго и слишком дорого для моих родителей. Я не настаивала, решила довольствоваться тремя годами обучения физиотерапии и полюбила свою работу. Я открыла свой кабинет в лизинг и сбежала из деревни от своего отца. Мне не пришлось фасовать куриные грудки на птицефабрике. Теперь я лечу некоторых ее работниц: их руки не выдерживают влажного холода морозильников. А чем будет заниматься Аманда?

Парень опускает маску, жует бутерброд, сметает с интегралов падающие крошки.

В квартире тихо: в это время никого нет дома. В комнате темно, жалюзи опущены; я открываю окно, комната наполняется не столько светом, сколько мутным уличным воздухом. Беспорядок и незаправленная кровать меня не удивляют: Аманда спешила уехать, пока город не закрыли. На полу кучей свалена обувь, где-то в ней, далеко друг от друга, валяные шерстяные тапочки, которые я ей дарила. Зато книги ровно выставлены на полке. На столе ни одной. Сомневаюсь, что дочь занималась здесь, в комнате. Вместо книг на столе коробки из-под пиццы с засохшими корками, хлебные шарики, которые любит скатывать Аманда, пустые банки. В шкафу вещей почти не осталось. «Все вынесите и уберитесь», – сказала сотрудница агентства по телефону. Я нахожу все необходимое для уборки в кладовке и приступаю.

– Вы мама Аманды?

От голоса я вздрагиваю: за шуршанием мусорного мешка я не услышала шагов. Я киваю, потряхиваю банкой, прежде чем бросить ее в мешок. Передо мной не та девушка, которую я видела в прошлый раз, эта в очках и с длинными волосами. Ей жаль, что Аманда решила не возвращаться, но сейчас многие продолжают учиться из дома. Я не знаю, что ей ответить, поэтому продолжаю вяло кивать. А вообще, она понимает Аманду в том, что она уехала. Я кидаю в мешок корку. «У нас раздельный сбор мусора», – замечает она. Ну конечно, у нас тоже, я просто отвлеклась. Я возвращаюсь к банкам.

– Это я была с ней в тот вечер, – говорит она.

– В какой вечер?

– Когда на нее напали.

Девушка подходит немного ближе, «В» из белого золота блестит на шее, верхние пуговицы рубашки расстегнуты. Тем вечером наверху шумели, поэтому она готовилась к экзамену в наушниках и не слышала звонков в дверь. Аманда пыталась звонить в другие двери, но никто не открывал. Может, никого не было, а может, просто не хотели. В конце концов, было уже поздно: Аманда возвращалась с концерта. Так она осталась одна на улице, на морозе, раненая.

– На час, может, побольше. Она время от времени возвращалась и снова звонила, но я услышала, только когда сняла наушники.

Девушка заметила кровь, пришла в ужас, но Аманде не стала ничего говорить, чтобы не напугать еще больше. Она одолжила ей телефон и пошла заниматься дальше: до экзамена оставалось несколько часов.

– Но Аманда твердила, что с ней все в порядке.

Она утверждает, что Аманде в целом повезло. «В чем?» – спрашиваю я. В том, что ее просто ограбили, а не что-то еще. «Что ты такое говоришь?!» – едва не выкрикиваю я, но осекаюсь и молчу. Она права, с моей дочерью могли сделать и что похуже.

Ее взгляд падает на чашки и раскрытую коробку от сливового пирога на тумбочке.

– После этого Аманда изменилась. Перестала есть со мной и остальными.

Она выходила из комнаты только на занятия, потом и на них появляться перестала. «Конечно, дома ей лучше». Я не отвечаю, чтобы не врать.

Я должна понять состояние своей дочери, ее гложет не только это. Но все началось здесь: видимо, город оказался слишком жесток для нее. Меня охватывает искушение довериться этой девушке, рассказать ей об Аманде, о том, что с ней сейчас происходит. Но зачем это нужно, когда я даже не знаю ее имени. Под этим «В» на кулоне может скрываться Валерия, Валентина или Вероника. Она не представилась; возможно, Аманда говорила мне, как ее зовут, но я не запомнила. Я смотрю на нее: она ничем не может нам помочь.

– Если вам что-то потребуется, я тут. Кстати, меня зовут Виола.

3

Аманда могла бы пойти сюда в тот вечер. Надо просто повернуть направо и пройти сто метров по улице. Разумеется, она знала этот бар, она ходила мимо него к метро «Лоди ТИББ». Хозяйка бара, китаянка, очень милая, она бы приютила Аманду, помогла ей. «Во сколько вы закрываетесь?» – спрашиваю я у официанта, пока тот ставит мой завтрак на столик. «В десять, синьора». Слишком рано.

Я без удовольствия пробую пенку капучино. Как я сразу не поняла, что ей плохо? Где я была, пока она, напуганная, ждала под дверью на морозе? Такая судьба у матерей: с какого-то момента они больше не могут защитить своих детей.

Ее звонок застал меня врасплох: я дремала перед телевизором, от испуга уронила пульт. Я все еще лежала на диване, телевизор работал. Я убавила звук, пыталась успокоить ее. А на следующее утро я не поехала

к ней.

– Ты не спала, – говорит Дарио, садясь напротив.

Он быстро меня нашел, я отправила ему местоположение бара. Кивок в знак приветствия издалека, все та же знакомая горная походка.

Этой ночью я не сомкнула глаз, лежа в постели, где еще недавно спала Аманда. Простыни помнят ее сбивчивое дыхание и то, как она ворочалась с боку на бок в этой чужой комнате. К тому же я убралась в ее комнате, а ей это никогда не нравилось. Ее бессонница той ночи и бог знает скольких еще ночей заразила меня. Я проглотила, даже не взглянув на срок годности, найденный на тумбочке мелатонин, но так и не уснула.

– Что, заметно? А я ведь даже накрасилась, – показываю я на свои подведенные глаза.

В последний раз я видела его дома в день рождения дочери. Он принес подарок, но Аманда повела себя грубо, не стала открывать пакет с новым планшетом, бросила его на стул. Зато позволила Дарио поцеловать себя на прощание.

Дарио заказывает кофе и ругает сам себя: еще только девять, а это уже вторая чашка. Первую он выпил по пути на автостраде.

– Здесь жарче, – замечает он. Я словно вижу его с ускорением: он сидит на стуле, но ощущение такое, что вот-вот встанет и уйдет. Я спрашиваю его о работе. Он только что стал директором крупного филиала и рассказывает об этом с заметным удовольствием.

– Значит, оно того стоило, – говорю я.

– Что?

– Я о переезде в Турин.

Второй вопрос, который я собиралась задать, теряет смысл. Я хотела спросить, нет ли у него возможности сблизиться с дочерью. Географически. А может, и со мной тоже. Но от этого вопроса я отказалась.

Он хочет знать, как выглядела комната нашей дочери. Там был беспорядок. Из соседок я видела только одну.

– Она что-нибудь говорила об Аманде?

Что в Милане она не была счастлива. И что, возможно, ей не нравилось то, что она изучала.

– И ты ничего не замечала?

– А ты почему не замечал?

Аманда же приезжала ко мне на каникулы.

– Меня там не было, – защищается он.

Значит, его там не было, а я должна была понять что-то из ее молчания? Повисает пауза. Затем Дарио спрашивает:

– Это моя вина?

Я пожимаю плечами. Не могу ответить ни да ни нет. Я не умею делить вину. К тому же я не знаю, зависят ли все еще решения Аманды от нас. В какой-то момент мы теряем контроль над жизнью детей. Они идут своей дорогой, на нас смотрят презрительно.

Когда ее отец уехал в Турин, это она сказала мне, что мы расстанемся. «Он тебя бросил, а ты даже не заметила» – так она тогда сказала. Она не ошиблась. В выходные мы с ним подолгу разговаривали по телефону, иногда нам было весело, он передразнивал своих коллег, мы смеялись. Он никогда не пользовался видеозвонками, я слышала только голос, не видела его квартиру. Он был далеко, но оставался частью меня. Я молча страдала, что он не рядом. Он