– Ну не бегать же за ним, – вполголоса проговорил Дрор. Он поднял автомат, передернул затвор и два раза выстрелил в воздух. Выстрелы гулко разнеслись в неподвижном жарком воздухе.

Пастух обернулся лицом к отряду и что-то прокричал. Только сейчас Дрор заметил рядом с ним мальчишку лет восьми. Пастух стоял и ждал, обняв за плечи прижавшегося к нему мальчика, а козы медленно разбредались вокруг. Дрор подходил не торопясь, внимательно вглядываясь в стоявшую перед ним фигуру, выражавшую враждебность. Сухощавый, в грязной желтой рубашке и обвислых джинсах, грубые ступни в сандалиях темно-коричневые от солнца и грязи, лицо с глубокой ямочкой на подбородке, темнеющей среди густой щетины, полные плотоядные губы под широкой черной полоской усов.

Когда между ними оставалось всего несколько метров, пастух, все время неотрывно глядевший на подходящих солдат, стал выкрикивать что-то со злобой, брызгая слюной.

– Ого! – сказал Амирам. – Что-то он сильно нервничает.

Дрор остановился и молча смотрел на пастуха. Наконец он произнес:

– Я хочу посмотреть твои документы. Ауийа. Джибль ауийа.

Эти слова, похоже, еще больше вывели пастуха из себя. Он закричал, делая руками отстраняющие движения.

– Похоже, прогоняет нас, – сказал Амирам.

– Не раньше, чем я увижу его документы, – спокойно проговорил Дрор. Не оборачиваясь, позвал: Офер, ты говоришь по-арабски, скажи ему, что если он не покажет документов, ему придется пойти с нами.

Солнце стояло в зените. Они остановились на отдых в небольшой оливковой роще. Зашипело голубое пламя походной горелки, подогревая густую ароматную жижу. Дрор сидел, прислонившись спиной к старому раздвоенному дереву. Подошел Амирам, неся два бумажных стакана, на треть наполненных черным кофе. Кряхтя, опустился рядом. Дрор похлопал его по животу: «Что, тяжело становится, старина?»

Они почти одновременно пришли в роту почти два десятка лет назад. И теперь их тянуло друг к другу, несмотря на всю разность их характеров и жизни на гражданке. Дрор был автомехаником, а Амирам преподавал программирование. Сейчас они сидели рядом, в стороне от молодых солдат, сгруппировавшихся вокруг Офера, недавно вернувшимся из годичной поездки по Дальнему Востоку.

– Я вижу тебе не по себе от того, что мы арестовали того араба?

Дрор кивнул:

– Похоже, обычный пастух. А ерепенился так из-за ребенка.

– Ты знаешь, что они обязаны иметь при себе документы. Может просто пастух, а может, нет. В ШАБАКе разберутся. Если ничего нет, его отпустят, ничего плохого с ним не произойдет.

Дрор взглянул на него исподлобья:

– Представь себе, если бы тебя так, при сыне.

– Раньше ты не был таким сентиментальным.

Дрор промолчал. Провел заскорузлой ладонью по мокрому лбу.

– Чертова жара! Это пекло сводит меня с ума.

– Да что с тобой, в самом деле. Посмотри, как здесь красиво! Вот она, настоящая Земля Израиля – здесь, а не в твоем Тель Авиве.

Дрор, не отвечая, одним глотком допил кофе, сполоснул стакан водой из фляжки, и подхватив оружие, резко поднялся:

– Всем подъем! Продолжаем.

Отряд вышел из рощи под солнце и продолжил обход.

Полдень, глазами Ханана

Последнее дежурство перед возвращением домой. Последние четыре часа в форме и с оружием, а потом он заведет свою старенькую «мазду», и, выехав за ворота базы, испытает то, ни с чем несравнимое, чувство, которое сопутствует окончанию резервистских сборов.

Укрывшись под провисшим парусиновым козырьком от озверелого солнца, Ханан предвкушал этот вожделенный момент. Вот со знакомым тягучим скрипом закрываются за ним ворота, те самые, у которых он сейчас дежурит; он выезжает на ставшую уже привычной разбитую дорогу, петляющую между темно-зеленых с бурыми проплешинами холмов, мимо беспорядочно разбросанных арабских сел, мимо гниющих мусорных куч у обочины, мимо патриархального великолепия оливковых рощ; вот он проезжает КПП, и смуглый маленький пограничник приветливо отмахивает ему рукой, и весь этот мир грязи и насилия остается позади. Машина вырывается на шоссе Нетания – Тель-Авив и мчится мимо нарядных бензоколонок, пожирая гладкие асфальтовые километры, отделяющие от дома. И наконец – долгожданный миг встречи. Радостный визг дочек, их ручки, губы, щеки, теплые руки жены, ее привычный, успокаивающий запах, потом семейный ужин (уже заказана любимая лазанья), сон на чистых, прохладных простынях. Он получит обратно свою жизнь, отнятую на время – обычную жизнь, которую эти три недели грязи, липкого пота и непрестанного напряжения учат ценить…

С резким гудком действительность обрушилась на Ханана. У ворот, в ржавом облаке оседающей пыли, стоял армейский джип. Неловко придерживая на боку автомат, Ханан затрусил к воротам, и, взявшись за веревочный шнур, привязанный к створке, потянул на себя. Прочеркнув колесами по гравию, джип въехал внутрь. Крупноголовый человек с полковничьими погонами неприязненно скользнул глазами по Ханану, тот почувствовал этот взгляд физически – как прикосновение чего-то холодного и острого.

Ханан знал по опыту, что его внешность – рыхлость большой, с выпирающим животом фигуры, вечно неряшливый (что ни делай!) вид, тяжелая походка – своим кричащим несоответствием армейскому идеалу подтянутости производят отталкивающее впечатление на вышестоящих. В такие минуты он остро чувствовал свою чужеродность миру дисциплинированной мужественности, в котором ему приходилось проводить определенную часть своей жизни. И, тем не менее, он снова и снова, из года в год возвращался в него. Почему? Им определенно двигала не идеология. Скорее инертность, которая предпочтет отдаться несущему ее потоку, даже если он несет не в ту сторону, чем предпримет активные попытки из этого потока выбраться.

Он был хорошим программистом, хорошим мужем и отцом, но довольно плохим солдатом. Все это было не для него. И больше всего эти дежурства у входных ворот – он ненавидел их до тошноты, и всеми силами старался избежать, проявляя при этом несвойственные ему хитрость и изворотливость. Он предпочитал тягучую скуку и одиночество сторожевой вышки той ответственности выбора, которая лежит на часовом, поставленном у ворот базы. Он никогда не мог запомнить инструкций и панически боялся сделать что-то не так. Когда к воротам подъезжал офицерский джип, он боялся обидеть офицера ненужной проверкой, и еще больше боялся выговора за то, что впустил не проверяя. Каждое такое дежурство превращалось для него в пытку ожиданием и противостоящей ей горячей надеждой, что ничего не произойдет.

На этот раз помимо надежды было еще и сознание того, что это его последние часы. Дежурство протекало довольно спокойно. Однако, когда пошел последний из четырех часов, до Ханана донесся, приближаясь, рев преодолевающего подъем мотора и через мгновение, из-за холма вынесся патрульный джип и резко затормозил у ворот. Ханан, внутренне напрягшись, подошел к