Верблюжонок

Самыми тяжелыми, за все время моей службы, были четыре месяца, проведенные в Хевроне. Крохотная армейская база, в сердце еврейского квартала Тель Румейда, тонущего в море арабского Хеврона. Несколько контейнеров, в которых мы спали, ели и держали снаряжение, было втиснуто в узкое пространство, обведенное, как магическим кругом, колючей проволокой. Стиснутость и скученность давили физически. Но еще больше давил жесткий служебный ритм: восемь-восемь. Что означало: восемь часов дежурство, восемь – перерыв, который включал в себя еду, работы по базе и несколько часов сна. Потом побудка, еда, сборы – и очередные восемь часов на плоской крыше одного из домов. Сутки сжимаются до шестнадцати часов, следуя не естественной смене дня и ночи, как на всем остальном пространстве земного шара, а восьмичасовой пульсации дежурство-перерыв-дежурство. Уже за несколько дней в этом удушающем мирке ощущение времени безнадежно деформируется, и тебе кажется, что ты вечно стоишь на крышах, борясь со сном, вскакиваешь по звуку учебной, или боевой тревоги, выдергивающему тебя из короткого глубокого сна без сновидений, наработанным движением застегиваешь бронежилет. И уже далеким и неправдоподобным кажется все то, что было до и вне магического круга колючей проволоки, плоских крыш, узких зловонных улиц.

Из всех заданий наибольшей популярностью пользовалось патрулирование – все же хоть какое-то движение внутри привычных декораций. А утренний патруль мог насладиться единственным доступным в этих краях зрелищем: забоем молодого верблюда в мясной лавке хевронского рынка, которая открывалась раньше остальных. Вид насильственной смерти возбуждал, будил смутные, но сильные чувства.

Мне довелось сходить в патруль только один раз, и как раз в утреннюю смену. Извилистыми, спящими переулками вышли мы к безлюдным крытым улицам рынка, глядящим на нас слепым металлом закрытых дверей. То и дело дорогу нам перебегали крысы со слипшейся от грязи шерстью, волочащие за собой длинный, омерзительно голый хвост.

Одна из дверей была открыта. На залитом кровью керамическом полу неподвижно лежало что-то большое, покрытое короткой светлой шерстью. Мы немного опоздали, и пропустили самое интересное – верблюжонок был уже мертв, и короткие, смуглые руки мясника хозяйничали во вспоротом животе, выгребая внутренности. Когда сердце, легкие, кишки и прочие отходы были спущены в небольшое отверстие в полу, хозяин с помощником опустились на колени и стали снимать шкуру широкими кривыми ножами. Шкура отходила с коротким треском, обнажая бледно-розовые мышцы. Вскоре представление было окончено, и мы продолжили обход, удивляясь тому, как быстро живое, дышащее существо может быть превращено в аккуратно развешанные куски глянцевого мяса.

Под небом Самарии

Утро, глазами Дрора

Сладковато-горький запах. Запах Самарии. Так может пахнуть горькая сердцевина сквозь приторную оболочку. Это запах какой-то местной травы, но Дрору казалось, что его источают деревья, камни, сама жесткая, прокаленная солнцем земля. Запах этот впервые вторгся в его жизнь во время курса молодого бойца (сколько лет прошло!) и остался там навсегда, прочно ассоциируясь с ощущением насквозь пропитанной потом одежды, ноющей тяжести в ногах, мучительным физическим напряжением и той общей атмосферой личной несвободы, которая характерна для армии.

Задание, которое ему предстояло выполнить нынешним утром, называлось на армейском жаргоне «павлин». Оно заключалось в пешем обходе определенного участка местности, с двоякой целью: убедиться, что со времени предыдущего «павлина» не появилось ничего нового и подозрительного, и продемонстрировать свое присутствие, «распустить хвост». «Атмосфера накаляется, – сказал ему комроты, – мы завалены разведданными о готовящихся терактах. Так что раскрой глаза пошире. Проверяй всех, кто покажется тебе хоть сколько-нибудь подозрительным: внешностью, поведением – чем угодно. Иногда случайная проверка помогает предотвратить большую беду».

И вот, он снова вдыхает этот запах. Они идут через арабскую деревню, ее узкими переулками, по углам которых гниёт мусор, мимо детей, играющих в грязи, мимо старух с лицами цвета обожженной глины, чувствуя на себе их опасливый взгляд. Несоответствие той профессиональной настороженности, с которой отряд продвигается, ощетинившись дулами в сторону улиц, переулков, окон и изгородей, вполне пасторальному виду залитых солнцем домов, и людей, занятых повседневными делами, создает ощущение игры, несерьезности происходящего. Но Дрор прекрасно знает, что несоответствие это кажущееся: каждая крыша, каждое окно, каждая симта таят опасность. У него огромный опыт. Сколько таких заданий пришлось ему выполнить за три года срочной службы и вот уже, без малого, двадцать лет резервистской? Засады, рейды, патрули, блокпосты; Хеврон, Шхем, Калькилия, Южный Ливан. Везде остались отпечатки его ног, а кое-где и клочки его шкуры. Ему уже сорок! А он все еще, как мальчишка, играет в войну. Играет? К сожалению это не игры. Он устал, но пока будут силы, он будет приходить и выполнять эту тяжелую и часто грязную работу, на которую так мало охотников. «Вы – последние на крепостном валу» – когда-то, много лет назад, сказал ему и его товарищам известный журналист. Он запомнил эти слова. И с тех пор, каждый раз, получая повестку, он уходил из дома с этим чувством: он – последний на крепостном валу.

Проведя отряд через деревню, Дрор стал спускаться в глубокую, изрезанную оврагами, лощину. Они шли по еле заметной козьей тропке, вьющейся по дну лощины, среди густого, жесткого кустарника. Правая рука держит автомат, левая отводит в сторону ветки. Взгляд – вниз, под ноги, и вперед, по направлению движения. Привычная солдатская работа. Боковым зрением не терять из виду мощную фигуру Офера, идущего по правому склону, над отрядом, прикрывая его ручным пулеметом. Солнце неуклонно движется все выше, пот пропитал рубашку, заливает глаза, колкие ветви оставляют зудящие царапины на открытых руках. Воздух дрожит голосами насекомых.

Почувствовав прикосновение к плечу, Дрор обернулся: Амирам, большой, бородатый, похожий на добродушного медведя, молча показывает рукой влево. Там, на склоне, метрах в десяти над миролем, сквозь колючие заросли, темнеет отверстие пещеры.

Вход размером с человеческий рост. Затхлый с гнильцой воздух. Пол почти идеально ровен. Свод постепенно понижается, дальний конец пещеры тонет в темноте. Дрор посветил внутрь: пусто. В углу – порванная пластиковая бутылка. У входа белеет несколько окурков.

Амирам цокнул языком, качая головой:

– Сколько здесь таких оврагов, в каждом овраге по нескольку пещер, и в каждой пещере может прятаться какая-то нежить. Вот и найди их.

Снаружи послышался окрик.

– В чем там дело? – Дрор выглянул наружу.

– Там пастух со стадом, – сказал Офер своим густым голосом, без усилий достигавшим противоположного склона. – Заметил меня, развернулся и уходит. Я ему крикнул, но он не останавливается.

– Ничего, сейчас проверим, что за птица.

Выбравшись из лощины, отряд поднялся на вершину холма.