Август — месяц серпа. Когда мы вернемся домой, коршун упадет в центр двора и поднимется, чуть медленнее, с предпоследним цыпленком в когтях. Тогда же я думал, обгоняя еще один трактор, что дешевое лекарство от цыплячьей болезни будет самой нелепой причиной попасть в колонию за угон. Ехали мы на машине тестя. Позавчера на строительстве сарая тот сорвал спину и попал в районную больницу. Другого транспорта у нас не было.

К счастью, государству с его строгими службами неприемлемо дорого обходится присутствие в тех деревенских мирках, что со всеми подробностями без остатка умещаются в экран навигатора.

 Церковь была новая, построенная из больших круглых бревен, без какой-либо архитектурной мысли, но уютная внутри своей деревянной громадины, где уже бегали со свечками чувашские дети.

Мой нательный крест больше тридцати лет лежал в закрытом для меня ящике родительского шкафа, и о своем крещении в Леоновской церкви на севере Москвы я вспоминал разве что из-за древней истории, случившейся в ней. История эта проста и подойдет к разговору не со всяким человеком: однажды местный помещик был настолько пьян, что его приняли за мертвого и почти успели отпеть. В церкви он и проснулся.

Жена христианства не понимала, но, как все чуваши, любила домашние праздники и потому решила крестить нашего сына. Я не хотел этого, но не противился. В конце концов, христианского в ней было гораздо больше, чем во мне. В раю, уверен, чувашский язык звучит чаще, чем в России. Единственным моим условием стало крещение в любой церкви, кроме московской. Так сказалась моя журналистская профессия с ее осведомленностью и моральным лабиринтом.

Нами была выбрана церковь неподалеку от Дмитрова. Я был связан с этим городом прохудившейся дачей с безобразным садом — моим случайным наследством. Священник оказался молодым парнем простого романтического характера, такие ходят на концерты Юрия Шевчука. Он понял нас и попросил лишь до крещения четыре раза побывать на службе в любой из церквей.

— Мы заедем к тебе в больницу после службы, — говорила Лена своему отцу по телефону, — уже скоро начнется.

— Нет, Дима не нашел права, а документы на машину были в сумке, которую ты взял в больницу, — продолжала она.

— Поняла, обезболивающие. Еще нам нужно купить лекарство для цыплят. Один уже умер. Может быть, служба закончится раньше и мы уже скоро привезем тебе эти таблетки…

— Лена, церковная служба всегда заканчивается в одно время, — сказал я.

С крещением ничего не выходило. Лишь через месяц мы смогли собраться на первую для себя службу, люди, которые должны были стать крестными и гостями на веселом празднике, разъезжались по командировкам или сидели по дачам, не намереваясь выбираться до исхода эпидемии. От коронавируса в Чебоксарах умер местный епископ Варнава.

Лена расстраивалась.

— В конце концов, можно найти других крестных, все равно в это никто не верит, — говорила она.

— Во что в «это»? — спрашивал я.

— Ну в бога…

Не помню, чтобы я когда-либо хотел устроить праздник для своих друзей. Может быть, и хотел, но не устроил. Варнава был из Рязани, а завещал похоронить себя в Чебоксарах. «Салам», — скажут ему в православном раю.

— Можно сказать ему, что мы уже побывали на четырех службах.

— Но ведь это неправда.

— Зато мы успеем встретиться с друзьями до зимы, сделать шашлык на даче.

— Мне достаточно того, что я противен себе, когда вру в пресс-релизах для керченского рыбоконсервного завода…

Людей в Успенской церкви было мало. Я не сразу понял, что священник ведет службу на чувашском, и только несколько молитв были прочитаны на церковнославянском, столь же мало мне понятном. За иконами, скрытыми от глаз батюшки, лежали свежие подарки богу — платочки, свечи, еще что-то, но хлеб все же не клали, как, говорят, заведено в Марий Эл. На столике в углу лежали распечатанные молитвы, и легко переводимое слово Турă в начале предложений казалось положенным на бумагу звуком ветхозаветной персидской трубы.

Из-за жары двери церкви были открыты, за ними бегали дети, отдыхала на стульчике старушка с больными ногами и полным ведром огурцов, а дальше, за жасмином и оградой, ехали постреливающие моторами тракторы с прицепами зерна.

Лена вышла до конца скучной службы, и я смотрел из церкви, как она идет среди цветов, хлеба, детей — высокая черноволосая женщина на своей земле.

Мы вернулись к обеду, когда мужчины в нашем доме сидели за круглым столом с бутылкой и единственной рюмкой. Мы сели к ним и говорили о чем-то, обязательно важном. Мир собирался вокруг себя. Коршун, похитивший не дождавшегося моего лекарства цыпленка, вновь вернулся в небо, замечая сверху нашего маленького сына, соседских козлят и конский череп на старом колодце. Август, ҫурла — месяц серпа. Будто что-то неслышно и навязчиво звенело в высоком небе. Это была зима, зима — долгое время в моей стране, когда вся она, такая огромная, становится тесной, сжимаясь со всеми своими лесами и полями до тонкой грязноватой тропинки от подъезда к супермаркету.

В тот день моего сына едва не ужалила оса. Она вылезла из норы в красивой желтой груше.

Дым

Тот дым пришел из марийских лесов. Хорошо известный мне, москвичу, жемчужный дым лесных пожаров, разве что запах торфа в нем был слабее. За Волгой горела тайга, а в колодцах по чувашским деревням иссякала вода. Август — месяц серпа: черные коршуны в несолидном, воробьином количестве сидят на вышке мобильной связи посреди пшеничного поля. Из-за засухи мы вернулись в Чебоксары.

Возвращались с родственниками жены на полугрузовой «газели». Сын Миша бегал между кресел, а сзади, в фургоне, гремели ведра с виноградом.

— Мне нравится Московская область, город Черноголовка, — говорил водитель, — всюду лавочки, деревья. Сядешь с пивом после работы, и домой не хочется.

— Из Черноголовки два российских физика, которые получили Нобелевку, — прочитала моя жена в смартфоне, — правда, они теперь в Англии.

— Я бы тоже уехал в Америку, — сказал водитель, — языка вот не знаю.

Он поговорил еще о чем-то с нами на русском, потом отвлекся на тетушек жены и перешел на чувашский. Некоторое время, до слова «профнастил», я вслушивался в их разговор. Маленькому сыну не было никакого дела, кто на каком языке говорит. В своем возрасте он понимал все.

В Чебоксарах на проспекте Айги сначала показался белый дым и