Конечно, Чебоксары — не маленький город. Поволжский Амстердам или Стокгольм. Три московских района, правда, из числа самых больших…

Родным мне был географический московский север, или административный Северо-Восток. Весь запад города казался агрессивной средой, тем более что мои погоны, совсем не генеральские, невесомые, как у всякого выпускника военной кафедры, хранились на подмосковной даче где-то между муравьиным ядом и проигрывателем виниловых пластинок. Восток, особенно к югу, был просто чужим, как квартира слишком далеких и бедных родственников, где если и окажешься, то по бытовой и не располагающей к чаепитию причине. На юге, по-моему, я не был вовсе, что при размерах Москвы само по себе не так уж странно.

На семьдесят третьем троллейбусе родители отправлялись в Ботанический сад, через который выходили к павильонам ВДНХ. Выставка, как мы ее называли, как-то по-своему переживала кризисные для страны периоды в середине и конце века, который я немного застал. Белые коммунистические парфеноны разваливались, дым тлеющих листьев, носитель того самого московского запаха, смешивался в одно облако с шашлычным. Репродукторы на фонарях кое-как передавали джазовые звуки, стояла короткая очередь за пончиками, индийцы продавали компьютеры, пахнущие хризантемами с острова Формоза. Говорят, этих цветов там невероятно много.

Потом жизнь изменилась и все это пропало. И троллейбусы тоже. Что говорить, стало лучше. Это и истина, и правда, и просто то, что видно в окно.

У меня нет моего маленького города, куда я мог бы вернуться, если бы у меня не сложилось с карьерой, с семьей, здоровьем, законом… Так много причин вернуться в маленький город, что…

— Входит Филипп Киркоров и компостирует билет. Говорю: «Так и так, Бедросович, билет можете той красивой девушке отдать, а для народа исполните что-нибудь. Без этого троллейбус не поедет. И вот мы едем и поем, и вся Москва смотрит на нас, а впереди у нас — Казанский вокзал», — донеслось с кухни.

— На Казанском вокзале мы бывали, — соглашалась теща.

Я зашел в спальню. Наш сын Миша спал торопливым дневным сном на кроватке среди детских книжек и игрушек. В какой город он вернется в свой час? И будет ли в его жизни это возвращение? Будет ли оно торжеством или крушением? Как страшны все эти вопросы…

— Пожалуйста, не оставляй пивные банки на балконе в квартире у родителей, — сказала Лена.

— Прости, кажется, я не выдержу еще одни выходные в городе. Все же июль, — пожаловался я.

— Разве это город? Повсюду дым от бань и пахнет вениками.

— И все же это большой город. С троллейбусами, малознакомыми людьми…

— В большом городе рабочая неделя кончается уик-эндом, а не банным днем.

— В Москве рабочая неделя начинается сразу после собеседования и кончается через четырнадцать дней от даты увольнения. Как будто сама не знаешь.

— Зато там не пахнет баней и нет зеленых жуков.

— Меня там нет тоже.

— И тебе это нравится?

— Отнесу, пожалуй, эти банки на помойку, — сказал я наконец.

Двери кухни были по-прежнему закрыты. Из-за них слышался разговор уже на чувашском, который с разгона то врезался в стену смеха, то затихал, оставляя солировать звук льющейся жидкости.

Сантехник догнал меня на первом этаже.

— Вы в самом деле никогда не ездили на двадцатом троллейбусе? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

— А Задорнов умер, — добавил он.

— Да, слышал. Вроде все же получилось похоронить его в Латвии рядом с родителями.

— Рядом с родителями лучше, конечно. Тоже, получается, работал в Москве.

— На Осенней улице, рядом с первым президентом.

— Там рядом гребной канал, может быть, бывали? Много воды. Человек вообще на восемьдесят процентов состоит из воды. Ну, так говорят.

— Получается, каждый из нас в каком-то смысле водопровод.

— И тогда каждому нужен сантехник. Я, конечно, приду, если вызовут, — рассмеялся он.

У подъезда зеленый жук-бронзовка упал нам под ноги. Он пытался ползти, но время его давно вышло и лишь с погрешностью природы у него оставалась энергия на эти последние единицы движений. Природа прощает себе все погрешности, весь дефицит и излишки. Она все равно останется сама собой, равная клетке великого множества своих же законов. С человеком сложнее, но то непрощаемое самому себе позволяет ему выбираться за пределы собственного ничтожества.

Так, в июле можно не пить пиво, а то и вовсе носить белую рубашку. Спорить с женой лучше тоже в какой-нибудь другой месяц.

— Придете? — спросил я.

— Приду, — пообещал сантехник, — или, пожалуй, даже приеду.

Троллейбус нужного ему маршрута сворачивал к остановке. Я смотрел, как он проходит через узкие двери, по какому-то профессиональному поводу делает водителю неприятное для того замечание, приветствует бабушку-кондукторшу, быстро находит слова для кудрявой чувашки лет сорока. «Ҫĕнтерӳ Тӳремĕ», — сказал ласковый голос из динамика над складными дверями. Площадь Победы.

Я выбросил пакет с банками и подошел к светофору напротив востребованного магазина. Как раз погас зеленый свет и загорелся красный, и жизнь опять ненадолго остановилась.

8

Август / Ҫурла уйăхĕ —

серп

 Успение

Ничего не произошло, и только деревенский мир, насколько ничтожный на карте навигатора, настолько же огромный и непостижимый для человека в центре его, стал как-то стягиваться. Неожиданно для меня, потому что семейные переговоры велись на чувашском, приехали дальние родственники, все мужчины, которые теперь то строили новый сарай из современных металлических листов, то сидели за круглым деревенским столом с бутылкой и пили по очереди из одной рюмки. Тысячи мелких птиц соединялись в исполинские фигуры и так носились над полем, рассыпаясь иногда в шеренги по электрическим проводам. Кажется, именно это называется мурмурацией.

Собиралось зерно, и тракторы увозили его в прицепах по провинциальным, таким жалким дорогам, что странно было осознавать их, дорог, первородное значение в великом деле производства хлеба. В Успенской церкви у главного перекрестка начиналась служба.

— Мы опаздываем, — сказала жена.

— Все же как-то странно спешить под законы небесные, нарушив все земные правила. У меня нет водительских прав, нет документов на машину, нет денег на взятки… Да и взятки — грешное дело.

— У тебя есть двести рублей наличными? — прервала она меня. — Потом надо будет купить лекарство для цыплят. Один уже умер от поноса.

— Двести рублей есть,