Ананасовые посадки погибли через месяц. Хоть мы и поливали, и от солнца прикрывали, не помогло. Кабачковые семечки погибли, даже не проклюнувшись. Я раскопала несколько – проверить, нашла вместо них комочки пушистой плесени – сгнили. Помидоры тоже не дожили до посадки, слабенькими оказались. Мяту кошка в конечном итоге выкопала и сделала в неё свои кошачьи дела.

Лемонграсс единственный, кто прижился, ничего. Хоть чай есть из чего заваривать, кисленький.

Иногда мы с Кирби прогуливаемся по дебрям вокруг клиники – разгружаем мозг после тяжёлых диалогов с пациентами. Заодно ищем, чего съедобного или полезного можно притащить в клинику. И разговариваем. Много разговариваем, рассказываем друг о друге, восполняем то, чего так не хватает в оторванности от близких людей.

Кирби говорит о себе, что он – словно лягушка. Лягушка, потому что прыгает с места на место, скачет по миру, нигде не задерживается. Родился в США, работал волонтёром в Мозамбике, в Гане, сейчас вот со мной в Гватемале. После окончания контракта здесь съездит в Штаты на три-четыре денька, с мамой повидаться, и снова в Африку – госпиталь Свазиленда ждёт его изо всех сил, там нужна помощь. Спрашивает меня:

– По дому скучаешь или нет?

По дому… А какой он, этот мой дом? Какой из всех?

Тот ли деревянный пятистенок, стоящий на улочке маленького сибирского городка, в котором прошли первые четыре года моей жизни? Тот ли каменный домик в кавказской степной станице? Внутри него каждую ночь мыши падали на всех уснувших, тонули десятками в тазиках с водой, а вокруг него расхаживали тоскливо подвывающие волки в поисках добычи. Та ли кавказская же, но уже городская квартира, в которой лопнула лампочка, оставив на потолке чёрное звёздчатое пятно? Из этой квартиры отец впервые выгнал мать, и она гуляла с орущей сестрёнкой в коляске по двору. В эту квартиру принесли четвёртого брата. Из этой квартиры мы бежали в Центральную Россию, потому что взрывы на Северном Кавказе не собирались стихать. Или один из обшарпанных деревенских домов этой самой Центральной России? Каждый был обшарпанным, в каждом что-то скрипело – словно не положено семьям священника выдавать целые дома при переводе на новое место, для проверки прочности, быть может. Или купчинское общежитие железнодорожников, в которое я сбежала сразу после совершеннолетия? Или вот эта петербургская квартира, в которую меня принял муж со своей мамой? Где он, мой дом? Я не нахожу, что ответить Кирби, и говорю:

– По мужу скучаю – это точно бывает.

Ездили медицинской бригадой в труднодоступную деревню Ракана.

Добирались почти три часа, по горным серпантинам и размытым ливнями дорогам. Привезли медикаменты и продукты для семей с самым тяжёлым положением. Пришли сорок четыре женщины, у каждой при себе трое-шестеро детей, у некоторых ещё столько же дома остались.

Врачи Ханна и Лиза принимали почти без передышек, под навесом за простынёй. Медбрат Кирби безостановочно взвешивал детей, некоторых по два-три раза перевзвешивал, чтобы проверить – точно ли увидел вес. Здесь ситуация даже хуже, чем в нашей деревне, – все дети, за редким исключением, весят сильно меньше положенного. У каждого второго вздутый живот – у кого от недоедания, у кого от глистов.

Я смотрела и разговаривала, как обычно.

Двадцать три женщины рассказали, что их семья ест два раза в день.

Одиннадцать сказали, что еды хватает на один раз в день.

Четверо вообще не хотели разговаривать. После получасовых посиделок на земле с каждой удалось узнать – в последний раз они ели два дня назад.

Многие не говорили на испанском вообще. Просто молча смотрели: то на врачей, то на пакеты с мукой, фасолью, макаронами.

В какой-то момент я перестала задавать вопросы.

Просто смотрела:

– как девочка играет пятнадцатисантиметровым ржавым гвоздём;

– как мальчик высасывает остатки желатина из пакетика и жуёт пакетик;

– как другая девочка прячет корочку лайма в трубу под домом и шепчет сестре: «Завтра съешь»;

– как все дети поголовно тащат в рот пальцы и края футболок.

Я уже десятки раз спросила жизнь – зачем она повторяет мне свои самые страшные моменты, ведь я уже видела подобное.

И, кажется, в этой несуществующей для большинства международных карт деревне я поняла. Да, нужно оказываться там же, но уже в другом состоянии. Не в беспомощном, а в способном что-то сделать, что-то изменить. Вот и пытаюсь. И вам рассказываю, чтобы вы тоже могли.

Работая здесь, в голодающей гватемальской деревне, заметила, что чаще вспоминаю не хорошее настоящее матери и братьев – вспоминаю прошлое. Может быть, оттого, что здесь, в этой деревеньке, слишком много похожих судеб: женщин с кучей детей, женщин, выгнанных мужем из дома на улицу, женщин, не имеющих собственных денег, женщин, боящихся самостоятельно принимать любые решения…

Я проживала эти их трагичные истории каждый день вместе с нашими пациентами, но после выездного приёма в Ракану мне стало особенно худо, прямо критично. Именно там я вспомнила страшную историю про сыр, словила тошноту и паническую атаку.

Истории про сыр много лет. Мне тогда лет двенадцать было, ну, максимум тринадцать. Малюсенькое село в Липецкой области, там мы жили на каком-то отшибе. Ближайший соседский дом – в километре от нашего, где-то в овраге. Продуктовый магазин – в трёх километрах. Трасса и автобусная остановка – в восьми.

Какой-то праздник, то ли Новый год, то ли Рождество – ёлка стояла, это помню. Почему-то большая часть скандалов всегда приходилась на праздники, оттого-то ненавижу их, боюсь праздников до сих пор.

Не знаю, что именно произошло, но отец долго кричал на мать в кухне, а потом хлопнула дверь. Он выгнал её на улицу, запер на засовы все двери, вернулся в комнату. Наре́зал сыр, налил сок, усадил нас перед компьютером и включил какой-то весёлый фильм. Я не слышала слов из фильма. Я слышала, как за окном воет ветер и метёт снег, аж в окна бьёт. Ещё слышала стуки: во входную дверь, в окна. Мать стучала, просилась обратно в дом. Отец не шевелясь смотрел в экран, периодически оборачивался к нам и говорил:

– Берите сыр, вы чего не берёте?

Я слышала, как стуки становятся всё реже и реже, потом и вовсе затихли. Я чувствовала удары ветра в ставни, а ещё отвратительный кислый запах расплавившегося у меня в руках кусочка сыра, который