Пустил он её домой через день или два, кажется. Она вошла и сразу начала что-то есть на кухне, прямо из кастрюли поварёшкой, не присаживаясь. А я с тех пор много лет не ела сыр, совсем, ни грамма не могла съесть – тошнило от одного запаха. Вот и здесь, в Ракане, увидела под деревом мальчика, рыдающего из-за украденной тортильи – его единственной еды на день… И меня снова стошнило.

Если бы гватемальский ребёнок от пяти до двенадцати лет умел писать и вёл дневник, там наверняка было бы что-то такое:

Дорогой дневник. Сегодня я проснулся оттого, что мне на нос упало что-то мокрое и затекло в нос. Я чихнул, открыл глаза и увидел, что с потолка капает – ночью было столько дождя, что он просочился в дом. Накапало не только мне на нос, но и на одеяло, и на подушку тоже. Я хотел надеть другую футболку, чтобы не мёрзнуть так сильно, но на полку с одеждой тоже накапало много, и сухой не было, только сырая.

Вышел на двор спросить у мамы – пойду ли я сегодня в школу.

В последний раз я был там две недели назад, а потом заболел и ходил в поле сажать кукурузу вместо школы. Кукурузу надо класть по пять штучек в каждую лунку и засыпать землёй с камешками, чтобы птицы не покрали зёрна – это я знаю. Сегодня ходил в поле сажать, только уже фасоль – мама утром сказала, что дорогу сильно размыло и флитера не проедет, а до школы больше пятнадцати километров, надо было раньше пяти часов выходить, чтобы пешком успеть, в шесть уже поздно. Может быть, завтра проснусь и схожу.

В поле очень хотелось есть, но папа и мама взяли с собой только воду и пять леденцов. Я съел два, и мама отдала мне третий – свой. Его я тоже съел. Вечером дома поели побольше – каждому мама дала тортилью с моё лицо размером и чашку риса.

За день земля обсохла, футболка и штаны тоже высохли. Одежда, которая дома лежит, – всё ещё сырая, я потрогал. Развесил её во дворе, чтобы на ночь надеть побольше сухого.

Пошли с папой и сестрой за хворостом, чтобы маме было на чём сварить нам завтра новый рис. Мы с сестрой находили палочки и набрасывали их в кучки, а папа скручивал каждую кучку верёвками. Потом он привязал маленькие кучки к нашим плечам, к своим привязал самую большую, и мы пошли домой, чтобы успеть до темноты. Один час до неё оставался, а нам столько и нужно, чтобы до дома дойти.

Поцарапал ногу о камень, до крови. Потому что ботинки у меня только для школы, одни.

Пока шли, у меня сильно зачесалось в горле и потекло из носа. Дома мама увидела сопли на моей футболке и сказала, что если за ночь не пройдут – завтра я пойду не в школу, а в клинику. Дальше говорила что-то ещё про ногу, но я уже не расслышал, уснул.

Искали с Кирби местное кладбище. Нашли.

Угнездившееся на каменистом холме, который ливни не сумели пока размыть до основания. Маленькое, едва ли сотня захоронений. Католическое. На каменных крестах рядом с майянскими фамилиями и майянскими же именами выбиты вторые имена – христианские, данные при крещении.

Плутали до темноты между рядами могил, читали даты, высчитывали возраст, удивлялись, пересчитывали по два раза.

Всего один человек, прежде чем лечь здесь, прожил девяносто шесть лет. Ещё трое хотя бы приблизились к возрасту старости, прожили в Чуинахтахуюбе по восемьдесят девять, семьдесят девять и семьдесят два года. Остальные даже не заглянули за шестидесятилетний рубеж. Много захоронений женщин, не сумевших дожить даже до сорока лет. Детские могилки, без имён и крестов – кирпичики с датой, видно, не успели ни покрестить, ни назвать.

На обратном пути зашли в четыре дома, спросили пару встречных – где другое кладбище. Очень уже малым показалось нам это для такого количества жителей и смертей. Никто не ответил, только качали головами и говорили, что это кладбище – единственное.

Мы не поверили, но Кирби нужно было уезжать.

Я пообещала, что отыщу ответ и расскажу.

Я отыщу.

Кирби уехал, Ирина тоже – у них контракты были чуть больше месяца каждый. Мы ненадолго остались вдвоём с Лизой. Теперь по утрам я надевала не чёрную футболку с эмблемой клиники (форма немедицинского волонтёра), а красную медицинскую рубашку. Теперь, вместо съёмки, я встречала пациентов, чтобы хоть как-то помочь Лизе.

Записать имя, фамилию, возраст. Взвесить, измерить рост, давление, уровень сахара в крови – да, Кирби успел научить меня дырявить людям пальцы так, чтобы не было сильно больно, с краешку, где меньше всего нервных окончаний. Узнать дату последних месячных, количество беременностей и родов у женщин. Выспросить и сформулировать жалобы, что-то чуть более конкретное, чем «болит вообще всё и вообще везде». Записать всё на испанском в карточку пациента. Выложить карточки в очередь.

Из очереди Лиза уже приглашает непосредственно на приём.

Потом говорит, каких таблеток и сколько выдать пациенту. Их же нельзя просто отдать, в блистере – каждую таблеточку нужно вылущить, сложить в баночку, на баночку наклеить кусочек лейкопластыря и на нём маркером нарисовать солнышко или месяц (в зависимости от того, нужно ли принимать утром или вечером). Иногда нужно ещё рядом с солнышком дорисовать яблочко или банан, неважно. Важно то, что пациент будет знать – эту таблетку пить утром после еды, не иначе. В какой-то день я подсчитала – выдала почти пять сотен таблеток. Иногда, от усталости, посещала мысль нарушить правило и выдать просто блистеры, но нет, нельзя. У пациента будет слишком велик соблазн продать лекарство и выручить хоть сколько-то денег вместо собственного лечения. А мы здесь, чтобы лечить.

Мы с Натаниэлем смотрели на звёзды. Ну, то есть я смотрела, а Натаниэль шатался кругами и в темноте кололся о кактусы. Набрав невыносимое количество колючек, он приостанавливался, выдергивал их, и мы разговаривали.

Кладбище – сложная тема для ночного разговора с пьяным мужиком. Но я обещала найти разгадку, что ж поделать.

– Натаниэль, где другое кладбище, старое?

– Тут, ты что, не видишь?

Я пять раз переформулировала вопрос. Пять раз усомнилась в своём испанском и в испанском собеседника тоже. В его пьяном разуме тоже усомнилась, чего уж греха таить.

Ответ был тот же.

Я решила зайти