– Как только совесть не взывает к вам! Пожилого, порядочного человека, доктора искусствознания, скромного… Вы же отдаете себе отчет в том, что он стерпит, патароции не устроит…

(Патароция – нянино слово, но мама думает, что оно общеупотребительное.)

Обманщик кивает, глаза его наливаются слезами…

Мама машет со всей тщеты рукой и уходит.

Теперь она смирилась, приносит подозрительные фрукты и говорит:

– Буду я еще унижаться, каждое яблоко пересматсматривать.

Я вот только что тоже сходила, обманщик опять: чуть-чуть, но добавил гнильцы…

Иду я под дождем домой и вспоминаю историю с моим другом Бибой.

Он поехал навещать старого двоюродного дядю в город Р.

Чуть не проспал, вышел в ночь. Хоть было полвосьмого.

Поезд повернулся торцом, мигнул, лязгнул – и пропал в потемках, и стало так: Биба – и больше на свете ничего и никого. Где люди – непонятно совсем.

Наконец замигал огонек сигареты, и Биба спросил в том направлении:

– Извините пожалуйста, не скажете, где тут супермаркет?

(Биба решил, что с пустыми руками являться в дом неприлично, и хотел купить коньяка.)

Но на вопрос ничего не ответили, и даже сигарета потухла, поглощенная тьмой.

Наконец Биба увидел яркий светящийся квадрат.

Это был ларек!

Хотя на витрине ничего спиртного не было, Биба заглянул в оконце и поздоровался (хотелось людей):

– Добрый вечер!

– И вам, – скупо ответила тетка, огромная, на весь ларек, неподвижная, почти без глаз, с руками-бревнами, и спокойная, как Будда-ларечник.

– Скажите, – взмолился Биба, – а где тут супермаркет?

– Хм, – сказали из оконца.

– Простите, я хотел сказать: где тут можно купить коньяку?

– Здесь.

– Да? Какое счастье! У вас тут есть коньяк?

– Есть.

– Разные сорта? – мечтал Биба.

– Да.

– Дайте мне, пожалуйста, самый дорогой и лучший! – юбилейным голосом попросил Биба.

Тетка, не шевелясь, сунула бревно-руку куда-то вправо и вниз и выставила в оконце бутылку:

– Бум!

Бутылка была странная, цвет жидкости тоже.

– Это самый лучший? – нерешительно спросил Биба.

– Да.

– Точно? Лучше нет? – еще надеялся Биба.

– Нет.

– Сколько с меня? – спросил колеблющийся Биба.

– Сто.

Биба расплатился, взял бутылку, пошел во тьму, но потом вдруг повернулся и взволнованно подошел опять к окошку.

– Знаете, – сказал он, давая петуха, голосом, похожим на голос моей мамы, когда она «ругается», – я вам хочу сказать следующую вещь, ну, просто предупредить: если я сегодня, сейчас, эту бутылку выпью – и умру… я к вам потом долгие годы по ночам в страшных кошмарах приходить буду!

– Заходите.

Вера и Надежда

Сегодня, в день Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи, поздравляю всех прекрасных моих подруг, которые носят эти чудесные имена.

А также традиционно думаю в этот день про своих двух бабушек:

Веру Александровну Поспелову (в девичестве Токареву) и Надежду Васильевну Реформатскую (в девичестве Вахмистрову).

Обеих давно с нами нет.

Обе они нас с братом любили и баловали.

Обе были замужем за профессорами-филологами.

Мамин отец А. А. Реформатский, лингвист, называл свата, литературоведа Г. Н. Поспелова, – «со- дед».

Деды, несмотря на близость профессий и на то, что каждый написал по учебнику «Введений» – в языкознание и в литературоведение, – были очень разными людьми, и не могу сказать, что много общались. Тем более оба, ко времени рождения нас с братом, давно развелись с бабушками.

Внуков-то любили и приносили всяческие подарки да деньги в конвертиках, но с нами никогда не жили.

Дед Реформатский очень отличал моего брата по меломанской части, и при редких свиданиях они часами вдвоем распевали любимые куски из опер, причем так увлекались, что дед постоянно падал с шаткой трехногой табуретки, ударялся больно, но продолжал, как ни в чем не бывало.

А дед Поспелов очень умилялся, когда я, девчулечка, пела под гитару песню «Стройная креолка цвета шоколада». Сразу обливался слезами и называл меня «птичка на ветвях моей души».

Но оба были для нас с братом экзотическими блюдами, приходящими в гости знаменитыми дедами.

А бабушки были наши близкие и родные.

И, кроме мужей-филологов, тоже не были ничем похожи.

Баб-Василь, мамина мама, была черноглазая и рано поседевшая красавица, охотница, когда-то много курила, водила один из первых в Москве автомобилей («глазастую» эмку), ходила, не пропуская, на все концерты Рихтера и не раз возила самого Рихтера и Н. Дорлиак на машине за город. Знала Гете наизусть по-немецки, пела порой неприличные песенки (что-то про «замочек маленький секретный поручик Миша»… – дальше не помню).

«Бабусечка», папина мама, была ангел с изумительным овалом лица, кроткая, тихая, смешливая – в редких случаях, но до слез, – и, как называла ее моя мама, «уездная барышня». Самое страшное слово у нее было – «поросенок».

Баб-Василька служила заместителем директора музея Маяковского, подписывала письма против травли Синявского, которого приняла до этого на работу, что было рискованно, хранила у себя на столе в чугунной плошечке медвежьи клыки и обучала нас стихосложению.

Бабусечка была дирижером детских хоров, вкусно готовила, вышивала крестиком изумительные скатерти, почти нигде «в свете» не бывала и целыми днями слушала музыку по радио. Она была как-то очень внутренне грустна. Научила нас множеству песенок, некоторые из них, очень редкие, поет сейчас моя Лизка-певица. (Про «Фиаметту-цыганку», например.)

Баб-Василька родилась в деревне Арханка, Владимирской области, где была усадьба ее небогатых родителей. Она сохранила об этом месте бесконечные воспоминания. Как-то раз она ехала на лошади с почтой и по пути увидела роскошный пикник на траве. Барственный высокий мужчина, который «был там хозяин, это ясно», остановил ее, придержав за стремя, порасспросил о том и о сем, насыпал ей полную сумку конфет и сказал: «Ну, гарцуй дальше». Когда баб-Василька рассказала про этот случай своей однокласснице по Алферовской гимназии Ирине Шаляпиной, та закричала:

«Ах, это про тебя папка тогда рассказывал!»

Был это, значит, сам Федор Иванович, кто стремя-то держал.

А Бабуся девочкой обучалась и жила в Алексине при мужской гимназии, где был директором ее отец. Все воспитанники были в нее, прелестную и легкую, так или иначе влюблены, но больше всех – князь Ширинский-Шихматов и мальчик Шахеев. Как-то, когда она проходила коридором мимо спален мальчиков, князь выскочил из комнаты, бросился ее целовать и объясняться в любви.

– Ну, я такого ему тогда наговорила! – с неостывшим за шестьдесят лет возмущением рассказывала Бабуся.

– Неужели и «поросенка» сказала?! – ехидничали мы с братом.

Князь после этого раскаялся и присмирел, и только иногда, когда