Для нас, привыкших считать Францию страною нечестия, это может показаться парадоксом. Но я думаю так не без основания. Во Франции, даже в самом Париже сохраняются под пеплом, нанесенным революциями, искры древнего католического благочестия. Конечно, церкви Парижские редко бывают полны; но зато немногие, приходящие повергнуться пред алтарем, повергаются с искренним чувством, молятся усердно. Это не то, что в Италии, где в церквах назначаются rendez-vous, где религия прикрывает суетность и разврат своими обрядами.

Я был в Нотр-Дамском соборе 15 августа, в день храмового праздника Успения Богородицы. Служба была великолепная; ее совершал архиепископ с многочисленным духовенством; один из лучших композиторов сочинил новую музыку для обедни. И, признаюсь, я был поражен до изумления таким стечением народа из всех классов общества, такой благоговейной тишиной во время службы, такой жадностью святительского благословения, которое Г. де Келень[87], сказать правду, раздавал со всею грациею католического прелата. Проходя в ризницу, по совершении священнослужения, архиепископ во всем блеске великолепного облачения, вдруг раздвинул стеснившиеся вкруг него ряды и возложил свою пастырскую десницу на прекрасное дитя, висевшее у груди матери.

Боже мой! Как это поразило зрителей, с каким любопытством подбегали они взглянуть на это избранное дитя, и как будто искали, не осталось ли на его головке лучей святительского благословения! Нет! Французы не все нечестивы! Здесь уже не было никакой подготовки, никакой умышленной зрелищности, как могли некоторые предполагать при известном «Те Deum», петом за несколько пред тем дней в той же церкви, в присутствии короля и министров. Правда, в тот же самый день я видел в Амбигю-Комик драму, где на сцене представлялся архиепископ в полном облачении среди церкви, и представлялся в таком ужасном, возмутительном виде, что публика готова была закидать его каменьями; но зато в той же пьесе выведено было лицо деревенского священника, сосредоточивавшее на себе главный интерес драмы, и это лицо представлено было в самом чистом, небесном свете; в уста его были вложены чистейшие христианские правила, и общий эффект пьесы был торжество этих правил.

Я увлекся невольно в эти посторонние рассказы, но они имеют отношение к моему предмету, они доказывают, что во Франции не угасло чувство религиозное, что искры его может раздувать поэзия, и что пламя это в свою очередь может согреть новой жизнью общество и – литературу. Ужасное июльское злодейство прошлого года заставило содрогнуться самых закоренелых поборников нечестия; все увидели, что религия есть единственный ковчег, где может спастись общество среди бурного потопа анархии. Я помню, что накануне 15 августа, когда в палате депутатов президент закрыл заседание среди жарких, неконченых споров, и на шум членов: «И так до завтра!» отвечал со свойственною ему тонкостью: «Нет, мы отдохнем завтра и послезавтра; завтра праздник Нотр-Дамский, Успение, а там воскресенье! Мы сходим к обедне!». Ни одного сардонического звука не раздалось в самых крайних рядах левой стороны, а представители Франции на это не очень деликатны!

Всё это доказывает, что религиозная стихия мало-помалу проникает и внедряется во все поры общественного состава Франции. Стало, и в литературе, верной спутнице общества, неминуемо должно отражаться то же. Разумеется, полного возрождения надо ожидать не от одряхлевшего красноречия Шатобриана, не от ослабелых струн Ламартина[88], не от устаревшей мечтательности Балланша[89]. Подрастающее поколение, верно, выведет новые, свежие таланты, которые бодро потекут вслед за обновленным обществом, почерпнут новую, мощную жизнь из этого вечно полного, никогда не иссякающего источника вдохновения.

Но я залетел уже в будущность? Что ж настоящее? Что еще заметили вы в современной французской литературе, там, на месте? Какое значение имеет она в обществе, какой вес, какую силу? Судя по рассказам журналистов, литература в Париже должна быть огромным могуществом, puissance[90], status in statu![91] Она составляет нынешнюю аристократию французского общества! Она отворяет путь ко всем почестям, осыпает золотом своих служителей, дает им мантии пэров и портфели министров! Вы, конечно, видели корифеев современной литературы? Это должны быть люди важные, великолепные, великомощные! Верно, весь Париж снимает перед ними шляпы, приветствует в них славу своего отечества, удивление Европы! И как они ходят, как смотрят? В их поступи и осанке должно быть что-нибудь особенное, необычайное, внушающее невольное почтение, заставляющее задуматься или, может быть, и содрогнуться! Дюма, верно, смотрит зверем, Поль де Кок[92] делает глазки всем хорошеньким гризеткам[93], Сю[94] жует табак, тянет грог, ругается по-матросски!

Эти вельможи французского общества должны быть очень оригинальны!

Да! Они очень оригинальны в своих сочинениях, повестях, романах, драмах, но люди как люди в своей жизни, в своих общественных отношениях и приемах. Я видел многих из них: иных вскользь, мимоходом; других в действии: на парламентской трибуне, на профессорской кафедре, в Атенее, в Королевской библиотеке; к некоторым ходил на дом. В другой раз опишу подробно впечатления, оставленные во мне каждым из этих людей. Теперь скажу только вообще, что в Париже, как и везде, во всё время моего путешествия, я находил людей меньше, чем воображал, тогда как напротив природу везде встречал выше всякого воображения. Может быть, это было вследствие особенного устройства моего организма, спорить не буду: я рассказываю мои личные впечатления, которые принадлежат мне собственно. Но дело не в том: пусть творец «Антони» и «Ричарда Дарлингтон»[95]смотрит самым добрым малым, пусть автор «Саламандры» и «Атар-Гюля»[96] отличается всею утонченностью, всею мягкостью светского изящного образования, пусть сочинителя «Монферратской молочницы»[97] можно счесть за доброго деревенского священника или много-много за почтенного мануфактуриста из предместья; вы хотите знать, как велика их сила в обществе, как далеко простирается их гражданская аристократия? Ответ на это самый полный, самый удовлетворительный заключается в смысле и значении французской литературы, изъясненном мною выше.

Я сказал уже, что существенный характер этой литературы состоит в совершенном отсутствии самостоятельности, в рабской зависимости от политики, следовательно, и судьба литераторов не имеет внутреннего, самостоятельного обеспечения, зависит от первого дохнувшего ветра. Особенно при нынешнем колебании обстоятельств, литература кружится на том же быстром колесе, которое из минуты в минуту переворачивает вверх дном Францию. Сегодня Капитолий, завтра скала Тарпейская![98] Вообще июльские дни обещали много литературе, и в самом деле, в первые минуты успеха первый лов достался людям, подвизавшимся на поприще литературном, писателям и ученым; но за что? Не блистательные курсы в Сорбонне и не красноречивые прения на паркете Трибунала, не «История европейской цивилизации» и не «История революции французской» дали доступ Гизо и