Заметьте, однако, здесь два важные обстоятельства, бросающие особенный свет не только на битву классицизма и романтизма, но и вообще на характер французской литературы. Во-первых, классицизм и романтизм, соответствуя двум главным политическим партиям тогдашней Франции, действовали совершенно навыворот относительно выражаемых ими партий. Сторона сохранения в политическом смысле хотела возвратить Францию к Средним векам, к преданиям иерархии и феодализма; между тем классицизм, ее литературное выражение, провозглашал эти предания варварством, упорствовал оставаться в формах, запечатленных кощунством Вольтера, нечестием энциклопедистов.
Напротив, партия движения в политическом отношении неистовствовала против всего средовечного; но романтики, представители ее в литературе, обращались именно к преданиям средних веков и в их феодально-иерархических памятниках находили совершеннейший образец литературной свободы. Противоречие, в самом деле, странное! Но оно переводит нас к другому важному замечанию. Такое фальшивое направление обеих литературных партий служит новым доказательством, что обе они проистекали не из чисто литературных потребностей, были следствиями другого стороннего начала.
Не так тот же спор обнаруживался в Германии, где литература независима от внешних движений. Задолго прежде, еще в прошлом столетии, романтизм сражался с классицизмом по сю сторону Рейна и одержал над ним решительную победу; но это было сражение не во имя париков и кольчуг, не за славу Атридов[69] и Рыцарей круглого стола, Вольтера и Шекспира, Расина и Кальдерона; это было сражение школы и жизни, ремесла и вдохновения, подражательности и народности!
В Германии борьба была чисто литературная, эстетическая, философская.
Но во Франции заботились не об интересах искусства, заботились о торжестве идей другой сферы, идей практических, общественных, для которых литература была только сценою, полем битвы. Романтики искали разрушения существующего порядка, во что б то ни стало литературе; усиливались разорвать цепи классических преданий, чтобы только разорвать их, не думая о том, что подражание средним векам, во имя которых они сражались, есть также рабство, перемена одних цепей на другие. Им хотелось только поставить на своем, осуществить идею разрушения, которой они были органами. Вот почему все теоретические утопии, создаваемые тогдашними романтиками для будущности новой литературы, отличались нелепою чудовищностью, не имели даже здравого смысла: вспомните известное предисловие Гюго к «Кромвелю».
Сначала спор между классиками и романтиками касался лишь формы; люди разного политического вероисповедания встречались под одними знаменами в литературе; настоящее значение партий не было выяснено: романтическая муза Виктора Гюго воспевала мучеников Вандеи[70]; Казимир Делавинь[71]в пышных классических стихах витийствовал против матереубийцы Наполеона. Но мало-помалу смысл вещей прояснялся. При восшествии на престол Карла X, Академия, святилище классицизма, поняла вернее свое положение и обратилась с официальною просьбою к трону защитить ее от революции, грозившей не одной литературе. Тогда вразумились, что дело шло не об одном драматическом триединстве, что восстание было не против только владычества Буало. Виктор Гюго, переставши искать вдохновения в Вандее, объявил торжественно, что романтизм есть «либерализм литературный». Тогда партии сжались плотнее, отделились резче. И между тем, как мы проливали беспощадно чернила, рубились перьями за классицизм и романтизм, во Франции приготовлялась развязка ужасная; узел Гордиев должен был решиться мечом, облиться кровью! Вот каковы эти французы: у них эстетические диспуты дорешились баррикадами!
Июльские дни переворотили всё вверх дном во Франции. Торжеством воспользовались существенно немногие, и эти немногие ожесточили против себя и побежденных и победителей. Это совершенно изменило политическую карту Франции. Прежняя сторона сохранения сделалась теперь оппозицией и чрез то сблизилась, не в началах, а в средствах и требованиях, со своими смертельными неприятелями, с партией движения. Система сохранительная перешла к тем, которые более всех способствовали к разрушению, но теперь уселись на развалинах и хотели сидеть спокойно. Эти люди поняли хорошо свое положение между двумя огнями и потому с первого разу объявили себя защитниками златой средины, juste milieu!
Вследствие такого преобразования общественного духа, и литература, верное эхо политики, решительно перестроилась в рядах своих. Она разделилась на три ополчения, состоящие в тех же отношениях друг к другу, как и три главные политические партии. Но уже заветные имена классицизма и романтизма при новом порядке вещей не могли иметь никакого приложения, никакого смысла. Многие из отчаянных романтиков, упоенные торжеством, пожелали в свою очередь отдохнуть на лаврах и потому перешли к системе сохранительной в литературе; пробравшись или получив надежду пробраться на заповедные академические кресла, они сократили свои порывы и, подобно своим политическим собратиям, захватившим или протянувшим руки к министерским портфелям, составили систему литературного juste milieu, средины между прежнею вольницею романтизма и упорством классиков.
Сам Виктор Гюго, в первых попыхах, присоединился было к этой системе; в своем предисловии к «Гернани»[72] он высказал это направление весьма ясно, говоря, что «в литературе не должно быть ни этикета, ни анархии, а царство законов; ни каблуков красных, ни колпаков красных!». Эта партия увеличилась множеством дезертиров с обеих сторон, особенно по тому соблазнительному искушению, что в перспективе виднелись места префектов и подпрефектов, даже мантия и плюмаж пэра. Она скоро проникла в священную ограду Академии и, в лице Вильмена[73], первого классического проповедника романтических идей на кафедре Сорбонны, сделалась бессменным органом этого ареопага. Итак, я назову эту новую партию французской литературы, полу-классическую и полу-романтическую, партию литературного эклектизма (если можно так выразиться), академической. Она соответствует центру политического духа Франции, есть доктринизм литературный. Теперь остаются стороны правая и левая. Известно, что нынешняя правая сторона состоит из защитников легитимизма; по-видимому, она ищет восстановления законности, но это самое поставляет ее в непримиримое противоречие с существующими теперь законами; однако, верная своему началу, она держит оппозицию во имя преданий, опирается беспрестанно на чувство нравственное, чувство религиозное. Этой партии общественного мнения соответствует и в литературе школа религиозная, христианская, католическая, и с тем вместе восстановительно-монархическая. К ней присоединилась большая часть прежних романтиков, напитанных изучением средних веков; да и глава ее маститый старец Шатобриан[74], единогласно признаваемый всеми партиями отцом романтизма.
Другое противоположное направление принято стороною левою, которая также держит сильную, упорную оппозицию, но уже не во имя преданий, а во имя эманципации человечества, во имя успехов разума, прав природы. Этой партии соответствует другая литературная школа, антирелигиозная, скептическая, вольтерианская, вооруженная бичом сарказма, жалом кощунства. И в ее-то рядах встречается наиболее имен чисто классических, с
