Эта литература соответствует крайностям обеих сторон политической оппозиции, крайностям, образовавшимся вследствие анархического направления, к которому июльская революция дала повод, которым она даже ласкала многие рьяные головы, чтобы обеспечить себя в успехе. Ее-то называют «юною словесностью». У нас много толковали и толкуют об этой словесности: ее бранят, позорят, клеймят, четвертуют, а между тем тихомолком сами подражают ее замашкам, спекулируют на ее обольстительные эффекты, на ее соблазнительное очарование. Я всегда был против «юной словесности», я всегда считал ее неистовое сумасбродство несовместным с идеею истинного литературного изящества. Но что прежде только предполагал по соображениям, в том уверился теперь очевидными фактами: что «юная словесность» не есть только отпрыск фанатических идей [17] 93 года, брожение старой революционной закваски XVIII века. В «юной словесности» ощутительно различие двух противных вероисповеданий, политических и религиозных, философских и практических.
Я сказал уже, что эта литература соответствует двум крайностям обеих сторон оппозиции, правой и левой. Итак, есть, во-первых, «юная словесность» демократическая, революционная, санкюлотская[80], extreme gauche[81] литературы: она-то обливается кровью, проповедует разрушение всех общественных связей, воспевает прелюбодейство и кровосмешение, одним словом, воспроизводит все ужасы нравственного и гражданского терроризма. Но, с другой стороны, есть также «юная словесность» мистическая, иллюминатская, сен-симонистская, extreme droite[82] литературы, которая живет мечтами и видениями, проповедует возвращение золотого века, требует совершенной эманципации женщины как первого шага к возрождению общества, одним словом, нежит воображение и чувственность всеми чарами утонченного, духовного сладострастия, морочит всеми замашками восточного шаманизма.
Обе они имеют сходство в наружных формах, отличающихся свержением всех уз приличия, нарушением всех условий общественности; обе бегают с всклокоченными волосами, помутившимися глазами; обе запустили себе бороды, которые теперь, наперекор природе, служат вывеской самой крайней «юности». Но их способы, их следствия, их эффекты совершенно различны, даже противоположны. Первая проповедует совершенное неверие, вторая напротив до безмерности суеверна; та разочаровывает жизнь, эта окружает ее волшебным сиянием; та действует гальванически, эта погружает в сладкий магнитный сон; там кошмар, здесь сомнамбулизм; там в результате отчаянное бешенство, здесь мистическое помешательство. И так вот главные партии современной французской литературы. Разумеется, они имеют множество оттенков, сливающихся, переходящих друг в друга. Но самостоятельность принадлежит только пяти сказанным направлениям, которые вполне соответствуют пяти политическим разделениям французского общественного духа.
Так как прелесть новости и резкость крайности имеют могущественнейшее действие на массы, то не удивительно, что «юная словесность» в обоих своих видах тотчас после появления своего заглушила все прочие, сосредоточила на себе общее внимание, завербовала под свои знамена все молодые таланты, жаждущие славы и эффекта, одним словом, сделалась господствующею. В течение пяти лет она распространилась так быстро, действовала так ярко, так оглушительно, что грозила овладеть единодержавно всей французской литературой. Сила ее сделалась так велика, соблазн так могуществен, что многие академические парики, забыв приличную их званию сановитость, увлеклись общим головокружением, стали принимать модный опиум, опьянели и вообразили себя юными. Пример этого жалкого заблуждения, не извиняемого молодостью и пылкостью, представляет злополучный Казимир Делавинь, которого последние драматические произведения носят все признаки литературного неистовства.
Но здесь случилось то же, что случается всегда с упрямцами по слабости характера, которые долго не принимают нововведений, оттого что не имеют довольно смелости, но потом, уставши от бесполезного сопротивления, видя, что их никто не слушает и не замечает, становятся вдруг ренегатами, бросаются стремглав в пропасть, которую прежде проклинали; судьба любит тешиться над подобными чудаками; они обыкновенно опаздывают, принимают моду тогда, как она уж прошла, выносилась, облиняла. В самом деле, этих пяти лет быстрого, блистательного торжества достаточно было, чтоб истощить все силы «юной словесности», совершить всю ее историю. Теперь «юная словесность» решительно одряхлела; теперь борода ей совершенно кстати. Лучшие таланты, поддерживавшие ее своим блеском, исписались, перешли через край, надоели себе и публике; сволочь задних рядов только что довершает ее позор, дорезывает ее смердящий труп. Неистовство «юной словесности» заменилось каким-то отупением, словно после продолжительной оргии; если она и теперь еще буянит, то уж с похмелья.
Любимые писатели возбудили какую-то остуду в публике; «Анжело» Виктора Гюго забавляет только чернь; за уроками Жюль Жаненя[83] зевают; Дюма поскакал в Италию за новыми впечатлениями, видя, что старые наводят скуку. Сказки черные, синие и зеленые облиняли; романы задушевные, цинические, беспардонные не удаются; драмы уголовные, спаленные, акушерские едва держатся у ворот Сен-Мартенских и в Амбигю-Комик, и то по преданию, для охотников. Кажется, смертный час пробил для «юной словесности»; на нее и не нападают уж теперь, из естественного снисхождения к лежачему; и я, право, не знаю, как быть нашей «Библиотеке для чтения», где ей взять текста для своих страниц, дышащих такой явной ненавистью и таким тайным пристрастием к «юной словесности»; разве, приняться за старое, повторять зады! Впрочем, от этого ничуть не легче школе противоположной, академической, которая как мало содействовала падению «юной словесности», так же мало может и выиграть от этого падения.
Во Франции не любят париков, на ком бы они ни были: Вильмен потерял свою народность как скоро сделался бессменным секретарем Академии. Нельзя также ожидать лучшей будущности и для школы, живущей идеями XVIII века, школы республиканской, наполеоновской, либерально-классической. В рядах ее есть блестящие таланты; но они работают на неблагодарном поприще, строят отвлеченные химеры, которые давно изобличены опытом, хотят ослепить рассудок насильственным напряжением воображения. Я причисляю сюда Барбье[84] и Кине[85], поэтов с пылкою душой, но которых огонь больше блестит, чем греет, которые, подобно Иксиону[86], сжимают в жарких объятиях туманный призрак. Если откуда можно надеяться возрождения французской литературы,
