До чего же ослабли глаза! Ривир помнил всю свою землю и постройки на ней, так что мог мысленно воспроизвести то, что сейчас расплывалось и исчезало перед глазами, но разглядеть уже не мог. Ничего, даже траву. Трава, составленная миллионами маленьких стебельков, движущихся под ветром, казалась Ривиру монолитной зеленой рекой. Мальчишки исчезли.

— Зачем вы это сделали? — крикнул он и потряс кулаком. — Зачем? Зачем вы пришли ко мне, чтобы это сделать? — Тщедушный белый цыпленок рванулся из-под ног, вскудахтнув от ужаса. — Скажите, зачем? — кричал Ривир. — Я еще никому не причинил зла, ни одному человеку. Я в жизни никого не ударил. — Его гневный взгляд остановился на дрожащих руках. Кругом спокойно лился солнечный свет, но, как он ни напрягался, нигде не мог увидеть мальчишек — ни в траве, ни за сараем. Он вспомнил о тех детях, что бежали за ним по дороге в тот день, и как он сначала смеялся вместе с ними, а потом понял, что они не шутят, а только пялят на него глаза, и маленькие руки подняты в готовности запустить в него чем-нибудь. «Старый Ривир! Старикашка Ривир!» — кричали они, и не потому, что он там какой-нибудь Ривир, не потому, что он был тем, кем он был, а просто так, без всякого смысла. И теперь он смотрел, как тонкая золотистая дымка уже опускается на окрестные поля, на колышущиеся под ветром стебельки трав, придавая всей его, до каждой травинки знакомой, земле мягкий оттенок таинственности, будто ждал, что ответ на его вопрос явится сам собой. И он крикнул смутно колеблющимся в его памяти образам мальчишек:

— А ну-ка вернитесь! Вернитесь-ка сюда! Всю жизнь я боролся против этого самого: против того, что жизнь ничего не стоит! Что она ничего не значит! Шестьдесят восемь лет боролся, так что вы вернитесь! Вернитесь и слушайте! Вам меня не изменить, я ведь уже такой старый и столько…

Вновь подувший с северо-запада ветер внезапно успокоил его, коснувшись сощуренных от слез старческих глаз и воздетого кверху кулака. «Все шестьдесят восемь лет, — сказал он, на этот раз про себя, как будто поверяя тайну, — шестьдесят восемь лет я боролся… и ни разу не отступил, ни разу. Даже когда Фрэнк… Я не…» Он подумал, что надо что-то делать, если ты человек, пусть даже старый: но все равно до причины ему не докопаться. Все это бесполезно. Где-то на грани сознания плыли лица мальчишек, но их уже нельзя было различить, все были как одно. Усилием воли, утомившим его, истерзавшим мысли и душу, он представил себе, как их обволакивает еще большая тьма, тьма всей этой дикой земли; он видел их загнанными в какие-то случайные закоулки судьбы, в которые когда-нибудь попадет и он сам. «Что они могут знать о жизни? — презрительно говорил он. — Они ведь только мальчишки. Только и всего. Да кто они такие, чтобы изменить мое отношение к жизни?»

Его мысли то выстраивались, то рушились. Он стоял на тропке и глядел на свои измазанные ботинки, а рука медленно скользила по ржавому боку бочки, сползая с него и унося на себе крупинки ржавчины. Он тяжело опустился на бочку. Она подалась вперед и остановилась, потом откатилась назад и встала на свое место; Ривир уселся, вытянув перед собой ноги, плохо гнущиеся в коленях, одновременно напряженные и ослабевшие. «Это же просто случайность», — бормотал он и тут, медленно, с недоверием осознавая, почувствовал, что все становится на свои места. Ему представилось, что он спорит с молодым человеком, преподававшим в школе, там у дороги, столько лет назад. Вот так они и спорили — о жизни, о всяких непонятных явлениях — никто никогда так не говорил с Ривиром, ни жена, ни отец, и Ривир, высказывая свое мнение, зная наперед, что прав, нарочито опускал кое-какие подробности, чтобы учитель мог сам заполнить пропуски. О чем же они тогда говорили в теплой, пыльной классной комнате, где уже не было детей, а за окнами в половине шестого уже темнело, и учитель смотрел на него тревожным и вместе с тем отсутствующим взглядом и так долго обдумывал каждую фразу — о чем же они разговаривали?

Однажды как-то зимним вечером разговор зашел о рассказах, в частности, о том рассказе, что Ривир только что осилил (почти неделю он корпел над ним, с мучительным трудом читая вслух, стараясь разобраться в словах, прежде чем учитель успеет подсказать ему). В рассказе говорилось о магии, это была история о молодой девушке и о ее душевной болезни, выразившейся в том, что к ней стал являться человек в черном. «Мура какая-то, — сказал Ривир с нарочитым пренебрежением и хитро поглядывая на учителя, — потому что ведь в жизни так не бывает». Учитель ответил что-то, но сейчас Ривир не помнил ответа. Но он помнил, как все это было, помнил запах мела и пыли, и как пылали угли в камине за спиной, и ему так приятно, так сладко было вспоминать об этом. И все жизненные неурядицы, все горести и обиды, даже вот эта последняя рана перед порогом смерти — все померкло перед воспоминаниями о том времени, так же как и его детские кошмары рассеивались, отступали перед ясным и чистым светом утра.

Олдо Лиополд

ДОБРЫЙ ДУБ

Эссе

Перевод М. Мироновой

Человек, не имеющий фермы, рискует впасть в двоякое заблуждение: во-первых, вообразить, что завтрак поступает из лавки, и во-вторых, что тепло поступает по трубам центрального отопления.

Во избежание первого следует посадить огород, предпочтительно там, где по соседству нет лавок, чтобы не сбивали вас с толку.

Во избежание второго следует положить хорошее дубовое полено в камин — предпочтительно в доме, где нет центрального отопления, и пусть-ка оно погреет вам ноги, когда за окном бушует февральская метель. Если человек срубил, наколол, перетаскал и уложил в поленницу свой