* * *

Дуб, который пылает сейчас в моем камине, рос на обочине старой переселенческой дороги, там, где она взбегает на песчаный холм. Пень, который я обмерил после того, как мы повалили дерево, имеет тридцать дюймов в диаметре и насчитывает восемьдесят годичных колец. Следовательно, сеянец, от которого он взял начало, отложил свое первое кольцо в 1865 году, в конце гражданской войны. Однако я знаю на примере нынешних сеянцев, что нет такого дуба, которому удалось бы вырасти и стать недосягаемым для зайцев без того, чтобы в течение десятилетия, а то и больше, зайцы не объедали бы его каждую зиму только затем, чтобы он пускал новые ростки на следующее лето. Собственно говоря, не подлежит сомнению, что каждый уцелевший дуб — это результат или заячьей халатности, или же заячьей малочисленности. Когда-нибудь какой-нибудь кропотливый ботаник вычертит кривую плотности нарождения дубов по годам, и мы тогда увидим, что кривая подскакивает вверх каждые десять лет, причем каждый подскок совпадает с самыми низкими цифрами рождаемости в десятигодичном заячьем цикле. (Именно в этом процессе непрестанной борьбы между видами и внутри них фауна и флора достигают коллективного бессмертия.)

Таким образом, весьма вероятно, что недород зайцев пришелся на середину шестидесятых годов, когда мой дуб начал откладывать кольца, но что желудь, из которого он произрос, упал на землю в предшествующее десятилетие, когда крытые фургоны еще двигались по моей дороге на великолепный Северо-Запад. Вполне возможно, что как раз в результате нескончаемого потока переселенцев и обнажилась земля на обочине дороги, что, в свою очередь, и дало возможность нашему желудю открыть солнцу свои первые листочки. Только одному проросшему желудю из тысячи удается вырасти настолько, чтобы выстоять против зайцев. Остальные же при рождении тонут в океане прерий.

На душе становится теплее при мысли, что вот этот не потонул и, таким образом, скопил про запас тепло июньского солнца за восемьдесят лет. И вот теперь, вторгаясь в него пилой и топором, я высвобождаю эти солнечные лучи, чтобы обогреть свою хибару и свою душу сквозь восемьдесят порывов метели. И с каждым порывом струйка дыма, поднимающаяся из моей трубы, будет рассказывать каждому, кого это интересует, что солнце светило не зря.

Моего пса не интересует, откуда поступает тепло, но ему хочется, чтобы оно поступало, и поскорее. Собственно говоря, он рассматривает мою способность вызвать его, как некое чародейство, потому что, когда я встаю в холодной предрассветной темени и, дрожа от холода, опускаюсь на колени перед очагом, чтобы развести огонь, он протискивается искательно и становится между мной и лучиной, которая положена поверх золы, и, чтобы поджечь ее, мне приходится просовывать руку со спичкой между его лапами. Вот такая вера, наверное, двигает горами.

Это удар молнии положил конец работе данного дуба по древоделанью. Однажды ночью в июле всех нас разбудил оглушительный раскат грома; мы сообразили, что, должно быть, молния ударила во что-то поблизости. Но, поскольку она попала не в нас, мы снова уснули. Человек склонен судить о событиях по тому, как они отражаются непосредственно на нем, и это особенно справедливо в отношении попадания молнии.

На следующее утро, когда мы поднимались на песчаный холм, радуясь за рудбекии и клевера прерий, что им опять перепало дождя, нам попался огромный лоскут коры, по-видимому совсем недавно содранный со ствола придорожного дуба. На стволе зияла длинная винтовая, не меньше фута шириной, рана, открывшая еще не успевшую пожелтеть на солнце заболонь. К следующему дню листья на дереве пожухли, и стало ясно, что молния отказала нам три корда прекрасных дров.

Мы погрустили над старым дубом, однако нас утешала мысль, что с десяток его потомков, крепко и прочно стоящих в песчаной почве, уже взяли на себя его обязанности по древоделанью.

Мы оставили погибшего ветерана на год сохнуть на солнышке, которое больше уже не было нужно ему, а потом хрустким зимним днем приложили только что наточенную пилу к его могучему комлю. Ароматные мелкие осколки истории брызнули из раны и легли кучкой на снегу перед каждым коленопреклоненным пильщиком. Мы сознавали, что эти две кучки опилок не просто древесина, что в них полностью представлен поперечный разрез века; что наша пила, рывок за рывком, десятилетие за десятилетием, вгрызается в хронологию целой жизни, написанную концентрическими годичными кольцами доброго дуба.

Достаточно было раз десять провести пилой, чтобы пропилить те несколько лет, что ферма находилась в нашем владении, в течение которых мы научились любить ее и лелеять. И вот уже мы добрались до годов владычества нашего предшественника — самогонщика, одного из тех, кого породил сухой закон, — который эту ферму ненавидел, вконец истощил ее землю, спалил старый дом, толкнул ее в объятья девственной природы (дав в приданое неоплаченные налоги), а затем канул куда-то вместе с другими безземельными, безликими жертвами Великой депрессии. А все-таки дуб постарался и для него: опилки, пришедшиеся на его долю, были так же ароматны, так же свежи, как наши. Нелицеприятен дуб.

Царствование самогонщика окончилось где-то в период засух и пыльных бурь 1936, 1934, 1933 и 1930 годов. Дым от дубовых дров из его перегонного куба и гарь от тлеющих торфяников, вероятно, застилали в те годы солнце, а в стране уже делались первые робкие шаги по охране природы, но в опилках не наблюдалось изменений.

«Вольно!» — кричит старший пильщик, и мы останавливаемся, чтобы перевести дух.

* * *

Теперь наша пила врезается в двадцатые годы, десятилетие, когда страна, беспечная и самодовольная, купалась в мещанском благополучии — вплоть до биржевого краха 1929 года. Если дуб и слышал отдаленный гул, то на его древесине это не отразилось. Не обратил он внимания и на неоднократные торжественные заявления законодательной власти по поводу любви к деревьям, на национальный закон о лесах и лесопользовании от 1927 года, на создание огромного заповедника в верховьях Миссисипи в 1924 году и на провозглашение новой лесной политики в 1921 году. Не заметил он ни кончины последней в штате куницы в 1925 году, ни появления в нем первого скворца в 1923-м.

В марте 1922 года «Великая обморозь» в щепки изломала стоящие по соседству вязы, но на нашем дереве не видно никаких признаков повреждения. Тонной льда больше, тонной меньше — какая доброму дубу разница!

«Вольно!» — кричит старший пильщик,