В 1878 году в Саут Рэпидс какой-то охотник на красную дичь заметил пророчески: «Кажется, у нас скоро охотников будет больше, чем оленей».

10 октября 1877 года два брата, охотившиеся на озере Мускего, взяли за один день двести десять синекрылых чирков.

1876 год побил все рекорды в отношении влажности — уровень осадков достиг пятидесяти дюймов. Луговых тетеревов значительно поубавилось, возможно, благодаря сильным дождям.

В 1875 году четыре охотника убили сто пятьдесят три луговых тетерева в прериях округа Йорк, неподалеку от нас. В том же году Национальный совет по рыбоводству постановил спустить атлантическую форель в Чертово озеро, находящееся в десяти милях от моего дуба.

В 1874 году впервые колючая проволока, изготовленная фабричным способом, впилась в кору дубовых деревьев для определения их прочности. Очень надеюсь, что внутри дуба, который мы сейчас пилим, нет подобных реликтов.

В 1873 году одна чикагская фирма получила и сбыла двадцать пять тысяч луговых тетеревов. Всего же на чикагском рынке их было продано шестьсот тысяч, по три доллара двадцать пять центов за дюжину.

В 1872 году была убита последняя в Висконсине дикая индейка, за два округа к юго-западу от нас.

Только естественно, что десятилетие, положившее конец безудержному пшеничному разгулу, положило, в свою очередь, конец и безудержному потоку голубиной крови. Согласно подсчетам, в 1871 году в пятидесятимильном треугольнике, расположенном на северо-запад от моего дуба, вили себе гнезда сто тридцать шесть миллионов голубей. На самом дубе, наверное, тоже были гнезда, потому что в то время он был уже пышным трехсаженным деревцем. Полчища охотников на голубей орудовали усердно — сетью и ружьем, дубинкой и лизунцом, и целые составы будущих пирогов с голубятиной катились на юг и на восток, к большим городам. Это было последнее крупное гнездовье в Висконсине, почти последнее в каком бы то ни было штате вообще.

Тот же 1871 год принес и другие свидетельства победного марша цивилизации. Это Пештичский пожар, очистивший пару округов от деревьев и верхнего слоя почвы, и чикагский пожар, который, как говорят, начался от того, что чья-то корова, заартачившись, брыкнула неудачно ногой.

В 1870 году полевые мыши тоже попробовали было пройтись победным маршем: они пожрали все молодые фруктовые сады этого молодого штата, а затем подохли. Мой дуб они не сожрали — его кора к тому времени уже стала достаточно толстой и крепкой и оказалась не по мышиным зубам.

Опять же в 1870 году какой-то промысловый охотник хвастался в журнале «Американский спортсмен», будто он убил под Чикаго за один сезон шесть тысяч уток.

«Вольно!» — кричит старший пильщик, и мы останавливаемся, чтобы перевести дух.

* * *

Теперь наша пила пилит шестидесятые годы, когда тысячи людей погибли, выясняя вопрос, можно ли бездумно разрывать узы, связывающие человека с человеком. Это-то они выяснили, но так и не поняли — да и мы до сих пор не понимаем, — что тот же вопрос встает в отношении уз, связывающих человека с природой. Нельзя сказать, что в том десятилетии не нащупывались пути к разрешению и этого вопроса. В 1867 году Инкриз А. Лэпем уговорил Общество садоводов штата учредить премии за лучшие лесонасаждения. В 1866 году был убит последний из водившихся в Висконсине лосей. Пила теперь врезается в 1865 год — год нулевого годичного кольца нашего дуба. В том году Джон Мьюр хотел откупить у своего брата родовую ферму, доставшуюся тому в наследство, которая находилась в тридцати милях от моего дуба, с тем чтобы превратить ее в заповедник для диких цветов, радовавших его взор в дни юности. Брат не пожелал расстаться с землей, однако идея на этом не заглохла: в истории Висконсина 1865-й до сих пор считается годом рождения нового — милосердного — отношения ко всему первобытному, дикому и свободному.

Мы перепилили сердцевину. Теперь наша пила меняет свою ориентацию в истории; мы идем вспять, перепиливая годы от центра к наружному краю. Наконец по громадному стволу пробегает дрожь; прорезь резко расширяется; пилу быстро выдергивают, и сами пильщики, соблюдая осторожность, отскакивают назад. Вся команда орет: «Пошло!» Мой дуб накреняется, охает и грохается оземь, чтобы лечь, распростершись поперек переселенческой дороги, давшей когда-то ему жизнь.

* * *

Теперь предстоит работа по заготовке дров. Стальной клин звенит под ударами кувалды, по мере того как чурки ставятся поочередно на попа только для того, чтобы распасться на душистые поленья, которые мы сложим в поленницу у дороги.

Есть для историков аллегория в различных назначениях пилы, клина и топора.

Пила идет сквозь годы и должна рассматривать их последовательно, один за другим. Из каждого года острые зубья выгрызают осколочки фактов, которые затем скопляются — у лесорубов в кучки, именуемые опилками, а у историков в стопки, именуемые архивами; и лесорубы и историки судят о том, что сокрыто внутри, по этим добытым образцам. Дерево падает только после того, как завершен поперечный разрез, и пень тогда открывает взору общую картину века. Упав, дерево представляет доказательство тесного переплетения всякой всячины, называемой историей.

Клин, со своей стороны, производит лишь лучевые расщепы — такое сечение может дать общую картину всех годов сразу, а может и вообще не дать никакой картины, все зависит от искусства, с каким выбрано место, чтобы вогнать клин. Если не уверен, оставь бревно на год посохнуть, чтобы образовалась щель. Немало вбитых наспех клиньев ржавеет по лесам, засев в нерасщепляемую свиль.

Топор рассекает дерево по диагонали к годам, причем он способен действовать лишь в отношении внешних колец недавнего прошлого. Основное его назначение — это обрубать ветки, для чего не пригодны ни пила, ни клин. Без этих трех орудий не будет у вас ни хороших дров, ни достоверной истории.

* * *

Обо всем этом я думаю, пока поет свою песню чайник над огнем, а добрый дуб, сгорая, превращается в красные угли на белой золе. Эту золу я верну по весне фруктовому саду, что у подножия песчаного холма. И он опять придет ко мне — может, в виде красных яблок, а может, в виде неутомимой энергии, взыгравшей в какой-нибудь сытой осенней белке, которая — по причинам ей самой неведомым — имеет склонность сажать желуди.

Коротко об авторах

Луи Бромфилд (1896–1956), сын фермера из Огайо, начал писать в середине 20-х годов. Выпустил несколько романов, один из которых был удостоен Пулитцеровской премии, и сборников