Он присел на скамью у двери, чтобы отдохнуть на солнышке перед сараем, и мысли о дыме и об израненных ушах собаки не выходили у него из головы. За углом дома на вишне орудовали черные дрозды, но у него не было сил подняться и шугануть их. Да в этом и не было нужды — вишни он не собирал уже давно, к тому же они были мелкие и почти все червивые. Мысль о вишнях должна была напомнить ему о еде, и он непроизвольно ощутил смутную потребность пойти в дом перекусить, однако не двинулся с места. Высоко над ним солнце уже перевалило за крышу, и тень, в которой он сидел, протянулась до самых ног. Собака лежала рядом, подрагивая во сне лапами, будто отгоняя от себя что-то.

Ривир смотрел на собаку и раздумывал над тем, что же произошло. Он понимал: что-то произошло. А значит, должна быть причина, и вот причину-то ему и надо отыскать. Он всегда верил в разум и знания, которые дают людям книги, но, честно говоря, на счет чтения он был не мастак. До тридцати лет Ривир не прочел ни строчки, да и начал-то читать только после того, как учитель столько извел на него времени, неизменно сохраняя серьезность, ни разу не сорвавшись, не обронив насмешки в адрес взрослого мужчины, корпящего над детскими упражнениями. Внезапно теплое чувство к этому человеку охватило Ривира: с ним были связаны приятные воспоминания. И все же, потратив столько времени, положив столько труда, он все позабыл; однажды, попытавшись читать, он обнаружил, что все ушло. Теперь, тридцать восемь лет спустя, он ощущал такой же приступ стыда, как и в тот черный день. Столько времени ушло зря. Он обычно приходил в школу каждый день после занятий, когда там не было детей, и учитель — молодой человек, побаивавшийся рослых мальчишек, — разговаривал с ним, показывал книги, те, которые советовал Ривиру со временем прочесть, книги в ярких переплетах с золочеными буквами, стоявшие в классе в застекленном шкафу на самом видном месте. Было тихо, и пахло мелом. Здесь Ривир говорил неторопливо, вежливо, совсем не так, как с домашними, на которых он больше покрикивал. И никак он не мог взять в толк, почему молодой человек не смеется над ним. Он хотел овладеть грамотой; он не мог не видеть необъяснимого желания молодого учителя научить его грамоте; однако стоило ему начать отвечать или читать — тут глаза Ривира застывали на тексте и на своих больших пальцах, припечатавшись с двух сторон страницы, а в голове у него все путалось. Сгорая со стыда, Ривир не смел глаз поднять на учителя.

Как-то зимой случилось несчастье: кто-то из ребят ударил учителя, тот упал. Ривир так никогда и не узнал, насколько серьезен был удар и что сталось с учителем потом. Некоторое время школа стояла заколоченной, затем через несколько лет ее открыли на зиму. Но теперь она снова закрыта вот уже почти три года. Если детей хотели учить, им приходилось ездить за много миль отсюда. Во время своих прогулок Ривир часто ходил к школе, там садился на ступеньки крыльца, лениво расставив перед собой неуклюжие ноги, и думал. Старое здание было в запустении, доски на окнах прибиты вкривь и вкось, и при взгляде на все это у Ривира щемило сердце. Он сидел и вспоминал, как все было тогда, школу в те сумрачные зимние дни и голос молодого учителя, внимательный, дружелюбный… Здание школы было ключом к одной из его тайн. Именно там постигла Ривира самая горькая его неудача; но как раз об этой-то неудаче и не хотелось ему забывать. Как будто ощущая необходимость помнить о ней, он возвращался вновь и вновь к развалившейся школе, сидел там на ступеньках, и его сонный взгляд застывал на зарослях бурьяна, на пыльном проселке и на поле, простиравшемся за ним. Порой на поле прикатывал какой-то фермер. Завидев Ривира, подходил к изгороди, облокачивался на нее и заводил с ним разговор. Всякий раз Ривиру казалось, что он знает этого фермера, но на таком расстоянии было не разобрать — глаза уже были не те, — и тогда он улыбался и кивал, будто все понимает.

— Эй, Ривир, — говорил фермер; у него было широкое, загорелое лицо, и пучки светлых волос выбивались из-под соломенной шляпы. — Тебе что, дома делать нечего? Чего ты здесь потерял?

Ривир, считая, что с ним шутят, отвечал со старческим смешком:

— Все идет путем!

— Ну да? — говорил человек, сплевывая в канаву. — Ты точно знаешь?

— Да как всегда, — отвечал Ривир. Он одновременно ощущал и бодрость, и неловкость, но все равно посмеивался, как будто слова этого человека веселили его.

— Ой, смотри, дождешься, что вся жизнь утечет мимо, — говорил фермер.

— Да уж шестьдесят-то восемь лет мы с ней выстояли, — отвечал Ривир.

Потом взгляд мужчины соскользал с Ривира, будто старика и не было вовсе.

Теперь его руки яростно, как заведенные, дергали стебли травы, росшей у столбов изгороди, вырывая с корнем, сминая сильными пальцами и бросая на ветер, чтобы он унес траву прочь.

Каждый раз, возвращаясь домой, Ривир с болью оглядывал свою ферму; ему просто не верилось, что она могла впасть в такое запустение. Сараи казались перекошенными — да так оно и было на самом деле, — а двор зарос сорной травой, и по нему на свободе расхаживали независимые куры, и повсюду валялись куски проволоки, камни, старые колеса; сетка от курятника, доски, листы асбеста и совершенно безымянный хлам — все это валялось тут молчаливым доказательством разладившейся жизни, и все это надо было обходить на пути к дому. Сам дом выглядел поприличней, хотя ясно, что ему уже никогда не быть таким, как тогда, когда жена была жива и в доме были дети — двое мальчиков и дочь, Нэнси. Все изменилось, как по мановению волшебной палочки, — и сарай, и дом, да и вся земля, лишь только он остался совсем один.

Он шевельнулся на скамейке. Собака тотчас проснулась. Одно ухо у нее завернулось назад, обнажив розовую, израненную кожу. Глядя на собаку, Ривир начал постепенно, почти как откровение, осознавать, что он