Джойс Кэрол Оутс

УХОДЯ НА СЕВЕР

рассказ

Перевод О. Кириченко

Впервые он почувствовал, что с ним что-то не так, когда его, старого Ривира, вдруг заволокло чем-то вроде плотного белого облака, словно бы оно было продолжением сна и не давало проснуться. И снова в эту ночь ему снилось его прошлое, и сон был разорванным, путаным, будто в мозгу разбросали кусочки головоломки.

Сначала ему приснилась та зима, когда умерла жена, — не сама по себе смерть жены, а просто как все было в доме, когда она умирала, сестры ее у изголовья, их чужое непрекращающееся перешептывание за едой, и еще ему снилось давным-давно прошедшее детство и учитель в старой школе у дороги. Эти воспоминания приходили плоскими, как фотографии, которые он рассматривал как бы издалека, в то время как вблизи перед собой он видел свою землю, и дорогу, и огромные, как джунгли, сельские просторы. То был не дневной, а какой-то иной мир, и сначала ему подумалось, что такой, может, была эта земля до вступления на нее человека. Он не раз задумывался над этим — дед его был одним из первых здешних поселенцев, — и Ривир, хотя и плохо помнил старика, испытывал к нему чувство какого-то особого родства. А потом в своем сне он увидел, что кругом оказывается полно людей; мужчины, работающие в поле, дети, плетущиеся в школу, и со всех сторон на них беспощадно напирали лес и сорная трава, полчища бурьяна давили на них. Он вспомнил, как ясно всплыла мысль: шестьдесят восемь лет боролся я с этой травой. Затем эта неприятная картина сменилась нежной белой дымкой, и ему почудилось, что он выходит из нее, как из воды: выходит, выгребает к воздуху, к жизни, еще раз перехитрив смерть хоть на один день. Перед самым пробуждением он почувствовал: что-то произошло, толи в доме, то ли за дверью. И потом, на ощупь пробираясь в темноте — до рассвета еще было полчаса, — он услышал, как скулит собака, и его пальцы обожгло холодом от пуговиц рубашки. Это была Нелл, он слышал, как она скулит под навесом и скребется за сетчатой дверью. Когда он открыл дверь, собака, дрожа, переползла навстречу ему через порог. «Что это с собакой? Ты что, замерзла?» — засмеялся он, но тут же умолк. Он наклонился и понял, почему она скулит: уши собаки были изрезаны с педантичной жестокостью, и на них коростой запеклась кровь. Ривир, сам дрожа, прижал к себе дрожащую собаку, заглянул за сетчатую дверь и посмотрел дальше, туда, где вставала трава, затуманенная росой, где смутными очертаниями построек в наступающем рассвете начинала вырисовываться его земля.

Все это было вчера. А сейчас Ривир стоял возле дома под навесом и в растерянности глядел на свой сарай. Почему-то вид медленно вздымавшегося из-за сарая белого дыма и воспоминание об изуродованных ушах собаки переплелись у него в мозгу: он видел и то и другое вместе, одновременно и осознав что-то, и вместе с тем не доверяя себе.

Сначала ему казалось, что горит сарай, но, добежав до колонки, он увидел, что дымится лишь трава за сараем. Издалека с холодных гор пришедший северо-западный ветер легонько раздувал язычки пламени. Узкие змейки огня порой замирали, и вместо них взвивался белый дым; но через мгновение коварные язычки поднимались снова на гребне трав, распластанных ветром. Ривир подхватил деревянные ведра и накачал в них воды; потом, поставив их, он побежал к навесу, бормоча что-то себе под нос, и схватил стоявшую там в углу и порядком занесенную паутиной метлу. Он бежал обратно и говорил себе: давно бы самому спалить это поле, но нельзя же при таком-то ветре.

За сараем огонь медленно отступал. Казалось, поле растворяется в белом дыму; и только огоньки, похожие на клычки, то исчезали, то яркой вспышкой вонзались в глаза. А справа вдалеке накренился амбар, как будто отпрянул в страхе. Продвигаясь по полю, Ривир глядел на него, бормоча: «Не дойдет он до тебя!» Он начал яростно сокрушать пламя своей метлой, то и дело оглядываясь на амбар. Тот пока был вне опасности. Он все махал и махал метлой. «Теперь уж хоть расчищу это поле», — подумал он, но долго тешить себя этой мыслью ему не пришлось; остановившись, втаптывая в землю огонь, задыхаясь, он понял, что себя ему не обмануть. Никакими мыслями, никакими словами нельзя было выразить то, что он переживал в этот момент. Воздух был наполнен дрожащим зноем, метла потихоньку тлела, и на штанах его чернело прожженное пятно, может, оно и расширялось — не беда. Он был цел и невредим, и огонь почти заглох — остался лишь малый островок, язычки лизали сухие стебли у самой земли. Он плеснул воды. Взметнулись молочно-белые клубы. Он уже поворачивался к дому с ведром в руке, как вдруг что-то произошло: жаркая волна с силой накатила на него, слившись с ощущением усталости; что-то ударило в спину, и он потерял сознание.

Очнулся он около полудня, лежа на спине там, где упал. Он с трудом поднялся на ноги, моргая от растерянности и стыда, и когда оглянулся на поле, то был удивлен тем, как ничтожен был огонь: и близко не подступил ни к сараю, ни даже к изгороди с противоположной стороны. Старик стоял и смотрел на следы огня словно бы с разочарованием. И в это мгновение мир вокруг замерцал, подмигивая с мягкой издевкой жаркими, тусклыми бликами. Он не помнил, как упал; не мог понять, как это произошло. Но, ощутив знакомое чувство усталости в спине и в ногах, понял: он понял, почему упал на этом месте, почему упал и в тот раз — на дороге, возвращаясь из магазина, когда какие-то дети бежали за ним и, бросая комьями высохшей грязи, кричали: «Старый Ривир! Старикашка Ривир!»

Он оглядел свою землю. Летнее небо словно зачерствело от жары, и под ним спокойно раскинулось поле, только