Тягучка ответил с такой поспешностью, что даже сам себе удивился:

— По сотне каждый!

— Сколько?

Тягучкина мысль завертелась и сработала:

— По сто пятьдесят каждый, и еще мне пистолет. А Иерониму лошадь.

— Приплюсуй лошадь себе и еще одну Иерониму. Все! — старик плюнул с остервенением в их сторону. — А теперь марш в машину. У вас еще работа впереди — с Мотли!

— Да, дядя Саймон. Правильно, дядя Саймон. Спасибо вам, — залепетал Иероним, глотая воздух. — Мы мигом. Значит, две лошадки? Это которая же? Рыжая кобылка или какая?

— Сам выберешь, — сказал старик. Он угрюмо отвернулся, будто и вовсе забыл о них. Тягучке хотелось громко хохотать, до того хорошо все получилось. Он и впрямь захохотал, с тревогой услышал свой смех и тут же почувствовал, как лицо у него вдруг задергалось. И опять забился живчик под глазом. Ничего подобного с ним прежде не случалось, тем не менее он понимал, что живчик, а возможно, и нервное подхихикиванье, привязались теперь к нему на всю жизнь.

Иеронимов драндулет сломался на обратном пути; кончился он безболезненно и мирно: просто катился и встал, будто умер. Иероним вышел, в ярости пнул его и отодрал крыло и часть бампера; а Тягучка молча стоял в сторонке и наблюдал, пока Иероним не остыл немного, затем некоторое время они тащились по дороге. Тягучка заметил, что пальцы у Иеронима все время вздрагивают.

Хотя находились они на шоссейной дороге в Америке, большого движения здесь не наблюдалось, — каждый раз, когда в поле зрения появлялся автомобиль, Тягучка робко останавливался у обочины и поднимал без большой надежды на успех руку, готовый, по-видимому, опустить ее в любую минуту. Часа через два какой-то автомобиль чудом остановился; водитель сказал, что едет как раз через Плэйн Дилинг.

Перед домиком Мотли они очутились под вечер. Тягучка с Иеронимом пошли по дорожке к дому. Иероним вытащил пистолет и зачем-то осмотрел его, Тягучка сделал то же — он заметил, что у него осталась одна пуля. С трудом подавляя зевоту, Иероним подошел к веранде и заглянул в окно: семья была в сборе — во всяком случае, женщина и ребятишки, которые явно переругивались насчет чего-то, потому что лица у всех были перекошенные и злые. Иероним стоял, глядя в окошко до тех пор, пока кто-то — старший мальчик — случайно его не заметил. Лицо у мальчика дернулось и сморщилось, худенькая рука вскинулась, словно он хотел указать на Иеронима, обвиняя его в чем-то. Тогда на него взглянула и женщина и, оправив кое-как платье и обдернув юбку, подошла к двери:

— Чего вам? Он сейчас в городе. Вы что, те самые комики, которые сегодня здесь уже побывали, а? — Женщина, по-видимому, была не прочь посмеяться. — Нат мне про вас рассказывал; говорит, вы его на игрушечный пистолет чуть не взяли. Как же это я с вами до сих пор незнакома? Нат говорит…

— Где он? — спросил Иероним.

— Да в городе, — сказала женщина. — В пивную пошел, верно. Это «Клуб Пяти Тузов», знаете, наискосок от банка. Он мне сказал, его сегодня не ждать, вот я и не ждала. А что у нас к ужину гости будут, этого он мне не говорил. Правда, он мне вообще мало что говорит, — она рассмеялась. — Вы небось своей жене докладываете, где вы и чем занимаетесь и кого к ужину ожидаете. Вы небось…

— Как это? По буквам скажите, — перебил ее Иероним, не проявляя, однако, нетерпения.

— По буквам сказать? Вы про что это? Как по буквам?

— Ну место, куда он поехал, как называется?

— Наискосок от банка. «Пять Тузов»… Не знаю, как пять по буквам сказать… Это же цифра, она на вывеске у них стоит; знаете, как «пять» пишется? Ну вот оно самое. — Оба, и Иероним, и Тягучка, кивнули. — А потом «Тузы» написано — сначала «Туз» или «Тус», уж не знаю, а потом «ы» — это значит, что не один, а много. В общем, наискосок от банка. А то, может, заходите, подождали б, он будет…

— Благодарствуем, — сказал Иероним с легкой улыбкой, — только у нас дела. Может, попозже.

Чтоб добраться пешком до города, тоже потребовалось время. У Иеронима пальцы были в непрерывном движении. Они скребли голову, залезали в уши, в нос, потом снова вылезали наружу. Тягучка держался сзади, чтобы своим хихиканьем не раздражать Иеронима. Они проходили мимо домов, открытых базарчиков, заправочной станции… Прошли мимо столовки с забитыми досками окнами и кинематографа, у входа в который толпились парни в соломенных шляпах, с сигаретами в зубах. Парни проводили Тягучку с Иеронимом пристальным взглядом; казалось, будто даже дым от их сигарет повис настороженно в воздухе.

Город надвинулся вдруг: аптека, покосившаяся бакалейная лавчонка на углу. Помещавшийся в обшитой досками хибарке зубоврачебный кабинет оповещал о себе вывеской, писанной ярко-зеленой масляной краской. Тротуаров не было, и Иероним с Тягучкой шли по обочине дороги. «Вон там что-то на банк похожее», — сказал Иероним, ткнув пистолетом куда-то вперед. Тягучка не рассмотрел, что это. Они двинулись дальше. «Вон куда нас занесло», — сказал Иероним каким-то не своим, сдавленным голосом, как человек, собирающийся произнести речь. «А делов мы каких натворили за неделю или там сколько! Мне до сих пор и невдомек было, что я для такой жизни рожден, а тебе? Думал, хорош только, чтоб на ферме копаться, и коровенок пасти, и семью растить, ну там кур заводить — это уж для жены занятье; я и жену себе совсем было присмотрел, не скажу кого. Только теперь-то я поумней стал, теперь-то у меня глаза открылись, понял я, что всегда это в себе носил, даже еще до того, как ту парочку пришил. Я тогда думал, это у меня случайно получилось, ну, просто выпил лишнего — во сне будто… ан нет, теперь я вижу, теперь мне все ясно». Несколько машин обогнало их: люди ехали покататься после ужина. Белокурая маленькая девочка лет двух, не больше, высунулась в окошко и с милой улыбкой помахала Тягучке. «Теперь-то я вижу», — сказал Иероним таким странным голосом, что Тягучке стало не по себе, несмотря на то, что в голове по-прежнему был сумбур. «Вижу, что нет человека, который не захотел бы сделать того, что я сделал. Или не захотел бы дом запалить — любой дом, хоть свой собственный. Чтоб все горело огнем — и дом, и