— Тебя признали невиновным? Как же так?

Иероним пожал плечами:

— Так уж они рассудили.

Теперь человек повернулся к Тягучке, но Тягучка, посрамленный, продолжал смотреть в землю. Он так и видел дядю, широкоскулого и толстощекого, со вставной челюстью, внимательно слушающего, как они с Иеронимом стоят тут на пустыре и продают его.

— Ну а ты чем похвастаешься, сынок? — спросил человек. — Это у тебя не первое дело, а?

Тягучка кивнул, не поднимая глаз.

— Что ж, я за то, чтоб молодым давали дорогу, — сказал человек, и Тягучка при этом, несмотря на стыд, почувствовал прилив гордости. — Люблю, когда молодость и опыт идут, так сказать, об руку, — сказал человек.

Он снова повернулся к Иерониму и протянул руку. Иероним обменялся с ним торжественным рукопожатием; у обоих на лице было одно и то же выражение. Тягучка, спотыкаясь, тоже кинулся к ним через бурьян с рукой. Ему щипало глаза, и он переводил взгляд с одного на другого, будто ждал, что, может, хоть они-то объяснят ему, что это с ним происходит. Но Мотли, у которого лицо начинало постепенно приобретать естественный оттенок, только улыбнулся и сказал: «А теперь пошли в дом».

Час спустя Иероним с Тягучкой выезжали из города. Иероним вел машину быстрее, чем прежде, и все подергивался и ерзал на сиденье, наваливаясь толстым животом на руль. «И до чего ж у меня душа к этому не лежит, просто слов нет, — выговорил он наконец. — Только, сам понимаешь, дядя Саймон все равно долго не протянет. Три-четыре года от силы». Тягучка, разинув рог, смотрел на дорогу. Где-то в голове, у виска, у него было маленькое, пустое углубление, куда падали Иеронимовы слова, и Тягучке ничего не оставалось, как соглашаться с ними. Запав в голову, слова начинали путаться с бранью и криками, которыми дядя Саймон напутствовал их. Старик сидел в своей качалке на открытой веранде, с потеками от жевательного табака, накрепко въевшимися в кожу по обе стороны подбородка, и бешеными глазами смотрел на Иеронима с Тягучкой, которые — один тридцатью, другой сорока годами моложе его — мчались по раскаленным проселкам, чтобы помочь ему поскорее убраться на тот свет. А зубы у него были новые: лет пять им было, не больше. Тягучка помнил, как дядя Саймон привез зубы из города и демонстрировал семье, как они действуют: кусал яблоки и разжевывал, поглядывая на всех злорадно и торжествующе. Дядя Саймон! Тягучке вдруг показалось, будто старик опустил костлявую руку ему на плечо.

— Эй, парень! Ты чего? — спросил Иероним с беспокойством.

— Поручили нам дело, а мы не выполнили, — сказал Тягучка. Он утер нос тыльной стороной ладони.

Иероним призадумался. Потом сказал:

— Что родство! Родство дело случайное; ты сам подумай, что тебе до прочих твоих родственников, дядьев, или братьев, или бабушек, или кто там еще бывает?

Тягучка поморгал:

— Даже сыну до отца? Если у него отец есть?

Вот всегда так с Тягучкой: обязательно он рано или поздно на эту тему свернет. Обычно всякий, с кем он заговаривал, только смущенно пожимал плечами, но Иероним только взглянул на него обалдело. «Отец — это, пожалуй, другая статья», — произнес он и плотно сжал челюсти, давая Тягучке понять, что разговор окончен.

Они сделали столько поворотов, столько пропетляли по дорогам, что солнце, казалось, то и дело прыгало по небу с одной стороны на другую. Дома Тягучка всегда мог определить время, но здесь, на дороге, он с одинаковым успехом мог бы назвать и девять часов и три; ничто не стояло на месте, ни на что нельзя было опереться. Старый автомобиль покрылся пылью, пыль набивалась в рот и в глаза, затрудняя дыхание. Тягучка гадал, настигла ли его уже кара за то, что он предал дядю, или это не в счет, поскольку убийство еще не состоялось. «Помнишь этот поворот?» — Иероним пытался бодриться. По Тягучкиному отсутствующему взгляду можно было заключить, что этот отрезок раскаленной, поросшей кустарником земли едва ли вызывал у него какие-нибудь воспоминания — он ничего не узнавал на обратном пути, будто это был не он, а кто-то другой.

Не успели они переехать мост, ведущий к Рэпидс, как Тягучка выговорил, давясь словами: «Не могу я этого».

Какие-то мальчишки бежали по дороге за машиной, орали и швыряли камнями. «Эй, Иероним Коук, покатай нас!» — кричали они. Но Иероним был так потрясен заявлением Тягучки, что даже не обернулся. «Здравствуйте! Да у нас же все договорено».

У Тягучки дрожали губы:

— Послали нас, а мы не справились, — сказал он.

— Чтоб тебя! Сам же ты с Мотли по рукам ударил. Сигал через крапиву, чтоб руку свою сунуть, или, может, забыл? Подрядился за сотню. Тебе что, каждый день такие дела подворачиваются?

— Не-е, — сказал Тягучка, утирая нос.

— Всякий человек при себе свой бизнес носит. И Христос свой бизнес имел: у него товар был, он его и продавал. Разве нет? Денег не брал, это верно, — зато другое спрашивал — почище, чем деньги, — жизнь человеческую. А это что, по-твоему, дешево? Каждый человек — это бизнес, которому нужен оборот, а раз так, значит, надо делать ставку на того, кто больше дает. Черт тебя возьми, парень, — сказал Иероним, — да неужели ж ты не оправдаешь доверия Мотли, когда сам только что ему слово дал?

— Дядиного доверия не оправдали, — сказал Тягучка.

— Не о нем сейчас речь. Я тебя о другом спрашиваю. Уж если ты нарушил одно слово, то, по крайней мере, выполняй второе. Человеку дано один только раз передумывать.

Тягучке, уже побежденному, хотелось задержать на себе Иеронимово внимание подольше. Когда Иероним смотрел на него, ему было тепло, жарко даже, но это было приятное чувство. «Ну что ж», — сказал Тягучка со вздохом. Они как раз сворачивали к дядиным владениям.

Вот он, старый дом, притулившийся за старыми, похожими на гигантские сорняки ивами, с обветшалыми надворными постройками и новым сараем под алюминиевой крышей на заднем плане. Тягучку удивило, что ему совсем не страшно; он испытывал то же чувство, как когда гонялся за Мотли, будто все это уже когда-то было: привычно и вместе с тем, как это ни странно,