Машина встала. Иероним вынул из сумки пистолет и сунул за пояс, так что он пришелся сбоку выпяченного живота. Ему было явно неудобно, но, не желая в этом признаваться, Иероним не стал пистолет перекладывать. Тягучка перелез через дверцу и встал сбоку на дорожке. Земля колыхалась у него под ногами, казалось, будто все это происходит не с ним. Подхихикивая, он пошел за Иеронимом в сторону от дома. Они вышли на одичавшее поле, заросшее бурьяном, на которое уже двинулись в наступление деревья. Когда Иероним опустился на четвереньки, Тягучка последовал его примеру. Они поползли; Тягучка полз, понурив голову, уставившись в подошвы Иеронимовых ботинок. Иероним мог ползать хоть целый день взад-вперед по полям. Тягучка от него не отстанет.

Иероним остановился. «Вон он! Видишь, сидит». Он раздвинул траву так, чтобы Тягучка мог посмотреть, но Тягучка тут же поспешно кивнул; ему можно было и не показывать. В мозгу стучало. «Ну, давай целься в него», — зашептал Иероним. Он потянул кверху Тягучкину руку. «Я дам команду, и вдарим оба враз. А потом ложись и замри; мы можем переползти к машине, и подъехать к дому, и спросить, что у них тут стряслось». Тягучка заметил, что лицо у Иеронима пошло пятнами, красными и серыми, как раньше у Мотли. Иероним прицелился сквозь бурьян, выждал и затем с подозрением повернулся к Тягучке. «Куда целишь! Стрелять небось не хочется? По-твоему, я все делать должен? Эх ты, выблядок несчастный».

— Не выблядок я! — вскрикнул Тягучка.

Выкрик прозвучал резко и неожиданно. Где-то, наверное за милю отсюда, какая-то птичка услышала и в наступившей тишине отозвалась на него тремя чистыми нотами и трелью. Тягучка до того оцепенел, что никак не мог вспомнить, что это за птица. Иероним, не отрываясь, гипнотизировал Тягучку взглядом. Они придвинули друг к другу лица так близко, что дыхание их смешивалось. У Тягучки мелькнула мысль, что у него так шумит в голове оттого, что он дышит нечистым воздухом, выдыхаемым Иеронимом. Обезволенные бездействием, ошалевшие от солнца и тишины, два человека лежали, уставившись друг на друга. «Не выблядок я, — прошептал Тягучка. — Ну, пожалуйста, скажи, что нет». И тут до них донесся голос, который Тягучка узнал сразу же.

— Кто это там? Это кто там на пустыре? Мать вашу, я ж слышу, что там кто-то есть.

Послышался неистовый дробный звук: это дядя Саймон затопотал по веранде старомодными башмаками на толстых каблуках, от ярости готовый удариться в чечетку. Иероним с Тягучкой, обливаясь потом, притаились в траве. Им слышно было, как старик разговаривает с женой, потом он снова безо всякого перехода разразился очередью выкриков: «Кто там? А ну вставай! Вставай и выходи из травы. Ну ладно, достаю пистолет. А ну проваливай отсюда, мать, пошла в дом, тебе говорят. Я сказал…»

Иероним с тяжелым вздохом поднялся на ноги. «Привет, дядя Саймон, — сказал он, помахивая пистолетом. — Это мы тут с Тягучкой». Он подпихнул Тягучку, чтоб тот встал. Старик стоял через дорожку от них на верхней ступеньке крыльца, с поднятым кулаком. Неужели это был тот самый дядя Саймон, который весь день преследовал их своими проклятиями, витал над машиной как дух? Старик выглядел моложе, чем представлял себе Тягучка. «Только мы, и больше никого», — сказал Иероним, глупо ухмыляясь.

— Вы что это затеяли, сволочь вы этакая? — завопил дядя Саймон. Тут снова появилась старуха, как всегда, она вертела руками, будто намыливая их. — Это, оказывается, Иероним собственной персоной с Тягучкой там хоронятся. В родного дядю из пистолетов целят — ничего себе игрушки, — сказал старик в сердцах. — В человека, которому всего-то три-четыре года по земле ходить осталось, ни месяцем больше. Вон полюбуйся на них.

Старуха, почти слепая, на всякий случай покорно кивнула. Тягучке захотелось броситься к ней в объятья, ощутить влажный, чистый запах ее старых шершавых рук, услышать от нее, что все обойдется — как она говорила ему, когда двоих двоюродных братьев, парней немногим старше его, задержали по обвинению в убийстве правительственного чиновника в канун дня всех святых, и тогда все и правда обошлось, потому что судья не мог собрать присяжных — все любили тех парней, или жили с ними по соседству, или состояли с ними в родстве — в общем дело так и закрыли.

— Будто негры, на пустыре залегли! — бушевал дядя Саймон.

Иероним раскололся первым. Крупные горячие слезы брызнули у него из глаз, покатились, обгоняя одна другую, по щекам и затерялись в бороде.

— Это он нас подбил, — сказал он. — Можно сказать, вокруг пальца нас с Тягучкой обвел. Словами так и сыпал, так и сыпал, и фразами заковыристыми, как в церкви; и объяснил нам, что в полицию заявит. А я уж один раз с ними хлебанул, с меня хватит, дядя Саймон, хватит с меня. И еще он нам сказал, что выложит по сотне каждому и что мы можем себе оставить и лошадь и пистолет. Он так нам головы задурил, а тут еще полиция… — Голос у Иеронима внезапно сорвался Тягучка уставился на свои ботинки в надежде, что от него не ждут продолжения.

— Это Мотли-то? По сотне каждому?

Что удивительно, пока дядя Саймон так вот таращился на них, ярость на его лице притормозила и сквозь нее постепенно начало проклевываться нечто иное.

— По сотне на рыло?

— Да еще лошадь, да пистолет себе оставить разрешил, — добавил Иероним надтреснутым голосом.

Старик поднес мизинец к глазу и колупнул — всего раз. И тут же заорал:

— Ладно. Залазьте в свою машину, черт вас побери, залазьте и разверните ее и езжайте назад в Плэйн Дилинг. Я вам порассуждаю! Я вам покажу, как в засаде сидеть! А ну, пошевелите-ка мозгами — скажите этому сукину сыну Мотли, что вы со мной разделались — кокнули бедного старого дядечку — и приехали за своими денежками. Скажите, мол, вознаграждение хотим получить; это-то вы можете запомнить? Иероним, стой где стоишь! На мою дорожку и ногой ступать не моги. Дальше пустыря ни шагу! Я ваших рож пакостных видеть не желаю, пока вы задания по всей форме не выполните. Самому мне ехать, что ли? Старику, которому шестьдесят пять, если не все семьдесят, стукнуло? Да мне б давно на пенсии сидеть, как они там в городах устраиваются, если б я на постоянной работе служил. Да, сидел бы на пенсии и денежки б каждый месяц по почте получал. Мать! Ты сюда не суйся, тебя это не касается! Значит, скажете Мотли, что вы за вознаграждением приехали, и