На следующее утро после завтрака Иероним с Тягучкой и вчерашней брюнеткой поехали кататься по городу в Иеронимовой машине. Женщина уселась с краю, там, где хотел сидеть Тягучка; они разъезжали взад-вперед по Главной улице, и она визжала и махала руками и хохотала в лицо прохожим. «Не знаю я их вовсе, — крикнула она кому-то, какому-то мужчине, — в первый раз в жизни вижу». Даже Иеронима это рассмешило. Но спустя некоторое время после того, как они проехали туда и обратно несколько раз, Иероним объявил, что пора кончать, что они здесь по делу и своим временем не располагают. «Какого черта! Ну еще, хоть один разок», — сказала женщина громко. У нее было широкое, приметное лицо, до того щедро разрисованное помадой, румянами и всякими карандашиками, что Тягучкин глаз беспомощно шарил по нему, не в силах на чем-нибудь остановиться. «Времени на это нет», — сказал Иероним. «Нам за дело браться пора. Так в какую, значит, сторону?» — «Поезжай прямо», — сказала женщина, надувшись. У нее была пышная шевелюра, пышное тело и жадный, красный, будто лакированный, рот, зачаровавший Тягучку, только каждый раз, как он на нее смотрел, она смотрела в другую сторону. Она не обращала на него ни малейшего внимания. Все, что она сделала, — это отпихнула его плечом и бедром, поудобнее устраиваясь на сиденье, но и тогда даже не взглянула на него, будто и не заметила, что он тут сидит. «Держи прямо. Тут еще мили две», — сказала она.

Выехав за город, они через несколько минут остановились у какого-то домика. Одноэтажного домика с облупившейся наружной облицовкой коричневого цвета, поставленного на кое-как сложенный каменный фундамент. «Насколько я знаю, он нигде не работает, — сказала женщина, — от самогонщиков доход имеет, знаешь, которые в дальнем лесу виски гонят и сюда возят». Она подмигнула Иерониму. Сердце у Тягучки тяжело стучало; Иероним все теребил свою бороду. На посыпанной шлаком выездной дорожке растянулась, словно в изнеможении, старая рыжая собака и смотрела на них, собираясь с силами, чтобы залаять. Справа к дому примыкал пустырь, а слева — старый, запущенный фруктовый сад, грушевый. По ту сторону дороги, приблизительно в четверти мили, расположилась небольшая ферма. Тягучке видны были коровы, пасущиеся на берегу ручья. «Ну, ладно, — сказал Иероним, — теперь топай назад». — «Пешком?» — удивилась женщина. «Именно. У нас тут дела. Ведь сказано было тебе?» — «Это какие такие дела?» — поинтересовалась женщина. «Мужские дела», — сказал Иероним снисходительно и, протянув через Тягучку большую косматую руку, погладил женщину по плечу. «Ты пока топай, а мы скорее всего через несколько минут тебя нагоним и подвезем. А пока что, девочка, к Иерониму не приставай». Женщина помедлила, хотя Тягучка видел, что в душе она уже смирилась. «Ладно, — сказала она, — мужские так мужские. Только не надо… Может, лучше не говори Натану, что это я тебя на него навела». — «На этот счет можешь не беспокоиться», — сказал Иероним.

Иероним не спешил: он махал женщине и посылал ей вдогонку воздушные поцелуи, но в конце концов все-таки угомонился, вылез из машины, оправил костюм и пригладил волосы; он снова вытащил из кармана галстук и повязал его. Тягучка, с сумкой в руках, перелез через дверцу с той стороны, где сидел Иероним, и спрыгнул на землю. Собака навострила уши, но с места не двинулась. На открытой веранде сидел маленький мальчик, за спиной у него были навалены груды всякого хлама — щепки, пустые коробки, бочки, мотки ржавой проволоки. Сетчатая дверь отворилась, и из нее вышел еще один мальчик, лет восьми, в джинсах и босой. Он и тот мальчик, что поменьше, и собака, не отрывая глаз, смотрели, как Иероним с Тягучкой прихорашиваются и исступленно приглаживают волосы, поплевывая на ладони, и смотрят прямо перед собой, будто каждый из них — сам по себе. И вот уже было пора: они перепрыгнули через канаву и двинулись к дому.

Собака тявкнула. «Сынок, — крикнул Иероним старшему мальчику, — есть твой папаша где-нибудь поблизости?» Пальцы ног у мальчика судорожно зашевелились на краю ступеньки. Он с опаской сделал шаг назад, суетливо поднялся на ноги, и маленький тоже стал пятиться, отступая за груды хлама. «Скажи отцу, что нам повидать его надо», — сказал Иероним. Он шел первым; Тягучка, прижимая к груди сумку, следовал за ним по пятам. В одном из окон мелькнуло лицо — еще один ребенок или, может, женщина. Затем сетчатая дверь осторожно приоткрылась, и из-за нее вышел мужчина.

Он был лет сорока, уже ожиревший, с красным, виноватым лицом. По тому, как он заскреб у себя под подбородком, Тягучка понял, что в чем-то виноватым он себя чувствует. «Это ты Нат Мотли?» — крикнул Иероним. «А тебе какое дело?» — отозвался мужчина и прокашлялся. Присев за груды хлама, мальчики наблюдали за происходящим. «Ну-ка, парень, — сказал Иероним Тягучке, — открывай». Тягучка открыл сумку, и Иероним вытащил оттуда свой пистолет, старый, заржавевший пистолет, принадлежавший когда-то его отцу. Он прицелился в человека и выстрелил. Кто-то взвизгнул. Но когда Тягучка открыл глаза, веранда оказалась пуста, на ней даже детей не было. Сетчатая дверь захлопнулась. «Черт возьми, — сказал Иероним, все еще держа пистолет на вытянутой руке, — неужели промазал?»

У Тягучки в руке тоже появился пистолет — пока что не его собственный, но который обязательно будет принадлежать ему к тому времени, как он вернется домой. «Я с этой стороны обойду», — сказал Тягучка. Он побежал вокруг дома. Собака на дорожке, подобрав грязные лапы, не вставая, следила за ними влажными настороженными глазами. Огибая задний угол дома, Тягучка увидел, как кто-то шмыгнул в скучившиеся на пустыре за домом кусты. Тягучка издал воинственный клич: все это было ему знакомо, ничего нового; в такие игры он еще в детстве играл. «Давай сюда! Здесь он!» — заорал он и стал палить наугад в кусты. Из дома за спиной у него доносились визг и крики — Иероним бежал, топоча, через дом и орал во всю глотку; когда он появился на заднем крыльце, галстук болтался у него за плечом, будто кто-то шутя взял и передвинул его, и вид у него все еще был удивленный. «Жарковато для охоты!» — заметил он, поравнявшись с Тягучкой. Они бежали по густой жесткой траве, освещенной ярким солнцем, и вокруг них в панике метались птицы. На пустыре пахло опаленной солнцем травой. «Я сюда, а ты давай прямо!» —