Но самым ужасным было то, что эта нелепая конструкция, этот уродливый богопротивный кадавр был жив. Точнее, он несомненно был так же мертв, как и камень, к которому Альберт Густав фон Бреннон, немертвый чернокнижник, привалился, но продолжал ходить, разговаривать и с осуждением сверлить бельмами своих чудовищных буркал вышедшего ему на встречу колдуна.

— Любезный, Архип Семенович, — шипящий голос чернокнижника сочился радушием. — Ну вот мы с вами наконец-то, и встретились, так сказать, во плоти. Хоть большую часть этой плоти вы, наверняка, знаете и без моего участи, — он издал серию странных кашляющих звуков, в которых только при очень большом желании можно было распознать смех. — Надеюсь, вы на меня не в обиде? К сожалению, ваша прекрасная знакомая оказалась на редкость высокомерной стервой и, увидав мое плачевное состояние, — личер сделал в некотором роде даже комичный жест, если забыть об обстоятельствах, указывая на собственную голову. — Возомнила будто бы ей не составить труда доставить меня к собственным руководителям без спроса. Пришлось ее прихлопнуть. Благо это было не слишком сложно, ведь уверившись в собственном превосходстве, она совершенно утратила осторожность. Ну а телом я решил воспользоваться в своих целях. Благо, ей оно больше не пригодится. Искренне надеюсь, что вы на меня не в обиде, дорогой друг…

— А мальчишка? — с трудом справившись с эмоциями, перебил его бесконечные излияния Архип. Помимо собственной ярости ему приходилось иметь дело еще и с всепоглощающей ненавистью, исходящей от зажатого в руке топора. Не смотря на данное совсем недавно обещание, ну или того, что колдун за обещание принял, сейчас таинственный артефакт буквально захлебывался в желании любой ценой изрубить личера на самые мелкие кусочки, до которых только смог дотянуться. И противиться этому было ох, как непросто.

— Мальчишка? — фон Бреннон прервал сеанс самолюбования, и недоуменно уставился на Архипа.

— Ну да, мальчишка. Смазливый такой, за Натальей все хвостиком таскался, козырял постоянно — нарочито пренебрежительным тоном уточнил колдун. Такую манеру поведения он выбрал специально, чтобы выбить личера из колеи. Тот слишком сильно рассчитывал на произведенный надругательством над телом столичной волшебницы эффект. И Архип, оправившись от первого шока, не собирался давать ему это преимущество.

— Я… Я его в яму посадил пока, — Альберт Карлович выглядел слегка сбитым с толку. — Вдруг потребуется еще… Ну это… как тело… — Он махнул влево и Архип увидел шагах в сорока на закат лежащую прямо в траве плотную деревянную крышку, придавленную, здоровенным камнем, скорее всего, отколовшимся от постамента чащи.

— Понимаю. — колдун покивал. — Тяжко тебе, Альберт Карлович жив… существуется последнее время. Ни ручек, ни ножек, только остается, что колобком кататься, — растянул губы в показном добродушии он. Где-то внизу зашелся в злобном хохоте… топор.

— Павел Тихонович, — неожиданно личер перевел немигающий взгляд жутких выпученных глаз с лица Архипа куда-то влево и вниз. И тон его стал наставительно-покровительственным, но при этом слегка потеплел. — Негоже так откровенно злорадствовать бедственному положению старика. Тем более, что оно, во многом является плодом ваших трудов. А ведь я вам ничего дурного не делал и желал одного лишь добра.

Архипу потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что мертвый колдун не только обращается к зажатому в его руке топору, но и чувствует излучаемые последним эмоции. А потом до него дошло, что он назвал имя. Человеческое имя. А значит внутри топора заключена живая душа. Ненависть, излучаемая топором, точнее заключенном в нем рудознатцем Павлом Тихоновичем, автором дневника, вот и узнал имя, Господи прости, уже физически обжигала.

— И все-таки, дорогой мой друг, — принялся, кажется, полностью позабыв об Архипе, увещевать чернокнижник. — Ваш гнев несправедлив. Я понимаю, что заточение в неодушевленном предмете не очень похоже на эдемские кущи, но, в конце-то концов, ведь не я же заставлял вас расстраивать мои планы. Ежели б вы не привели к моему порогу разъяренное быдло, сердечный мой друг, ежели б не полезли прямо в середину ритуала, то вам и не пришлось становиться моим Стражем.

Страж, причем именно с большой буквы, прерванный ритуал, личификация, необъяснимые особенности топора, как оружия, при полнейшем отсутствии каких бы то ни было чар, и многое другое, не настолько явное, но явно увязанное в единый клубок. Все это бешеным водоворотом закружилось в голове Архипа, подняв с самого дна памяти полузабытые уже за ненужностью знания, добытые в запрещенных томах, по нерадивости и незнанию таившихся в дальних закоулках общественных и частных библиотек Петербурга. Закружилось, завертелось, перемешалось, пока неожиданно не сложилось в удивительно стройную и объясняющую абсолютно все картину.

— Филактерий, — не отдавая себе отчета, негромко проговорил он. У живой природы есть свои законы. И самым непреложным из них является смертность всего сущего. И не существует в тварном мире силы, способной изменить этот порядок вещей. Но человек не даром изворотливостью и хитростью добился звания царя природы. Там, где отступала сила, всегда можно найти обходной путь. Сложный и извилистый, но, тем не менее вполне действенный. Алчущие вечной жизни колдуны отделяли собственную душу из тела, ведь ежели нет души, то и умирать нечему, и помещали ее в особый амулет — филактерий. А чтобы дополнительно укрыть ее от взгляда костлявой, маскировали другой душой, называемой Стражем. Со временем душа-Страж ослабевала, истончалась и поглощалась более сильной душой чернокнижников, сливаясь с ней в новую, не записанную в учетные книги судеб. Новую душу, которая никогда не была рождена, а значит не должна была и умирать. По крайней мере, примерно так описывалось в древних трактатах, прочитанных Архипом в юности. К сожалению, или к счастью, учитывая на какие злодеяния приходилось идти дабы добыть нужные для ритуала, все это оставалось не более, чем теорией, ведь за всю историю достоверно было описано не более трех личеров, причем все они были уничтожены почти сразу же вовремя подоспевшими мстителями.

Фон Бреннон, естественно это услышал и рожа его болезненно скривилась в гримасе, видимо, должной изображать крайнюю степень досады.

— Догадался, значит? — медленно проговорил чернокнижник пристально разглядывая Архипа. — Признаться, вы поражаете меня, Архип Семенович. Такая блестящая эрудиция и на таких задворках, — он сокрушенно покачал головой, причем та неловкого движения чуть было не соскочила с палки, пришлось даже поправлять рукой. —