Ждать было еще достаточно долго, а потому, отобедав заранее припасенным провиантом, я прислонился спиной к мощному стволу и незаметно для себя задремал. Спал я долго. Не уверен сколько точно, ведь последовавшие за пробуждением ужасные события основательно выбили меня из колеи, но когда я проснулся, солнце уже давно закатилось, и над поляной во всю царствовала полная луна. И развернувшаяся под ее бледным сиянием фантасмагорическая картина, я уверен, будет стоять перед моими глазами до самого моего последнего дня.

Но обо всем по порядку. Из полудремы меня вырвал настойчивый напев, произносимый высоким голосом Альберта Карловича. Говорил он на латыни, уж этот язык мои досточтимые менторы за годы обучения сумели вбить в мою деревянную голову намертво. Расстояние было достаточно значительным и мне удавалось разбирать лишь отдельные его части, но упоминались там силы, по большей части злобные, темные и человеку исключительно противные. Римский Плутон, та-кхеметский Анубис, шумерский Нергал и другие, чьи грязные имена милосердная судьба изгладила из моей памяти, оставив лишь ощущение всепоглощающего ужаса, мерзости и скверны. Содрогнувшись от дрожи, вызванной одним из них и от неловкого движения едва не рухнув со своего ненадежного насеста, я окончательно пробудился и широко расширившимися от удивления и страха глазами уставился на распростершуюся предо мной картину, воистину более похожую на картины Ботичелли и Босха, чем на реальность.

В центре поляны в чаше, обнаженный, словно Адам в дни Творения, дервишем крутился Альберт Карлович. Тело его, по-стариковски сухое и жилистое, в холодном лунном свете блистало от выступившего пота, а срывающиеся с губ слова перемежались тяжелым астматичным дыханием. Видно было, что подобные упражнения даются немолодому чернокнижнику с величайшим трудом и отнимают множество сил. И, тем не менее, он продолжал вертеться, и откуда только в этом тщедушном теле нашлось столько сил. Рядом с чашей стоял Игнаций. Как всегда огромный, косматый и неряшливый. Признаться, этот поляк всегда вызывал у меня немалую оторопь. Было в его серых глазах что-то такое, от чего любой встретившийся с ним ощущал себя, словно кролик перед оскалившимся волком. В левой руке Игнаций, за ногу, словно охотник попавшего в силки кролика, держал обнаженного, истошно кричащего младенца.

Увиденное настолько поразило меня, что я было подумал будто это просто игра теней или бликов неверного лунного света. Я даже попытался протереть глаза, в глупой надежде, что морок рассеется. И чуть было не пропустил, как Игнаций, вскинув жертву над головой, принялся ее раскручивать. Я похолодел и едва успел вцепиться в зубами в ладонь, чтобы сдержать вопль отвращения и ужаса, когда этот выродок резко опустил свою жертву головой на край гранитной чаши. Удар был такой чудовищной силы, что голова несчастного лопнула, словно перезрелая тыква, окатывая вертящегося юлой старика и его чудовищного слугу фонтаном крови и мозговой каши. Наверное, если бы сейчас Игнаций запрокинул голову и зашелся гулким захлебывающимся хохотом, демонстрируя свою злодейскую сущность, мне стало бы легче. Но он молчал. И на лице его, насколько я могу увидеть, не дрогнул ни один мускул. Словно бы не невинную жизнь от отнял, а выполнил рутинную, надоевшую уже работу. И мысль о том, что, скорее всего именно так и было, напугала меня больше, чем смогли бы это сделать любые проклятия или злорадства.

Тем временем Игнаций легко подбросил обезглавленное тело вверх, где Альберт Карлович в мгновение замерев, словно законы божьей механики были написаны не для него, ловко его подхватил и поднял на вытянутых руках так, чтобы стекающая из чудовищной раны кровь проливалась на его плечи и стекала по обнаженному морщинистому телу в чашу. И, клянусь Господом, каждая капля, что достигала грубо обработанной каменной поверхности тут же впитывалась в минерал, не оставляя на алтаре ни следа. Минуту, другую, третью, купался фон Бреннон под кровавым дождем. Иисус Христос — Вседержитель, не могло, ну не могло в крошечном детском тельце быть столько крови, сколько пролилось в тот вечер. Казалось, что ее было больше, чем умещается во взрослом мужике. И с каждой каплей голос Альберта Карловича становился все выше и выше, пока не сорвался в визгливом крещендо. И одновременно с этим ребенок в его руках словно бы истаял, рассыпавшись по ветру невесомой темной пылью. Старый чернокнижник завершил свое заклинание и замер, с опущенной головой, лишенный сил. Некоторое время он просто молча стоял, тяжело дыша. После с помощью слуги выбрался из чаши, и я увидел, как дрожат его члены, как шатает его, как тяжело опирается он на руку Игнация. После медленно обтершись услужливо поданным полотенцем и укутавшись в яркий восточных халат, в котором я в прежние свои визиты не раз заставал его подле камина, старик тяжело шаркая босыми ногами ушел прочь.

Они уже давно ушли, а я все продолжал сидеть на дереве, трясясь от ужаса и отвращения. Господи прости меня, как же я был наивен и слеп. Человек, которого я считал если не другом, то, как минимум близким приятелем, оказался кровожадным чудовищем, монстром хуже любого упыря, которому не место на божьем свете. Только к рассвету я, словно бы в сомнабулическом состоянии нашел в себе силы выбраться из своего укрытия и отправиться домой в Крапивин. Там, не в силах сдержаться, обо всем рассказал бабке Пульхерье. Она же, в свою очередь, собрала деревенский сход. Мужик в Крапивине всегда был крепкий и смелый, помещиком не задавленный, тяжелым бытом закаленный, к ружью и топору привычный, а потому, споро решил пустить старому чернокнижнику алого петуха. Как бы не был ты умен и могуч, а с пулей в башке особо не поколдуешь.

Я твердо решил, что пойду с ними. Чем бы не обернулась эта вылазка, а один дополнительный пистоль, пусть я и не великий воитель, лишним не будет. Да и ворожить умею, авось и сгожусь на что.

Архип захлопнул дневник и витиевато выругался, чем заслужил осуждающий взгляд отца Григория, копавшегося в бумагах рядом. Не то, чтобы старому фарисейке была реальная надобность находиться именно сейчас в церковном архиве, но любопытство не было причислено к списку смертных грехов. Возможно зря. Клокотавшая в груди колдуна ярость все еще требовала выхода и рука до побелевших костяшек сжалась вокруг рукояти топора. Злобствовал он не столько на недосдохшего немца, то, что путь к немертвому