Нас не предвидя, там горели

Они, пожар в крови творя, —

И стали мы, как звук свирели,

И стали песней кобзаря.

Владивосток 1916.IV.25

К. Бальмонт.

Приезжал и Бурлюк. Мне пришлось быть свидетельницей одной его причуды-нелепицы, оставившей в памяти чувство недоумения и разочарования. Бурлюк пришел в дом наших знакомых, сел ко всем спиной верхом на стул, облокотился на его спинку и так молча просидел довольно долго. Потом, не простившись, ушел. Все: «Ах, ах!!», «Этим он хотел сказать…», «Этим он хотел показать…». И какие-то «умные» догадки. То же он проделывал неоднократно на сцене «Уголка поэтов» под театром «Золотой рог», в «Балаганчике». На мой взгляд, это называется обыкновенной невоспитанностью.

После свержения царя амнистировали многих политзаключенных. Один, уже очень немолодой, выступил публично с рассказами о тюрьме. Говорил, что он двадцать лет просидел в одиночке, что при этом не потерял умения играть на пианино. И он играл. Бывшего узника-одиночку сопровождала в его выступлениях жена.

О большевиках говорили все чаще. Я поинтересовалась в разговоре с одним знакомым:

— Кто они? Что хотят?

— Их программа в самом корне слова «больше»: награбить и больше присвоить себе.

Ответ меня не удовлетворил.

Большевистское слово, как я поняла позже, я слыхала и тогда, и много раньше. Став взрослой, я нашла в трудах Ленина статью о Цусимском сражении «Разгром». Читала строки:

«…Сначала царское правительство пыталось скрыть горькую истину от своих верноподданных, но скоро убедилось в безнадежности такой попытки. Скрыть полный разгром всего русского флота было бы все равно невозможно…».

«…Этого ожидали все, но никто не думал, чтобы поражение русского флота оказалось таким беспощадным…».

«Самодержавие именно по-авантюристски бросило народ в нелепую и позорную войну…».

Я читала и переписывала строки: «…пыталось скрыть горькую истину…», «…таким беспощадным разгромом…», «…по-авантюристски…». И память подсказывала мне: слыхала, слыхала я такие слова! От папы, от его друзей, от тех, кто бывал в доме Ланковских. Я только не знала тогда, чьи это слова. Но проникали они, проникали в сознание людей.

Осенью мы узнали: в Петрограде новая революция. Власть находится в руках большевиков.

Саша, Петя, Паша, Саня и Яша повеселели. У нас они бывали. По-прежнему мы по очереди декламировали, пели хором, мы с Лией музицировали и пели для них. Но все чаще и чаще они таинственно куда-то исчезали. С запада приходили известия о разгорающейся гражданской войне. Во Владивосток вернулся из эмиграции отец Лии Владимир Николаевич Ланковский. Ланковские переехали из своего дома в Гнилой Угол. Мама вышла второй раз замуж за доброго, молчаливого человека Александра Кондратьевича Катаева. Высоченный уралец из бедной семьи выбился в бухгалтера, служил у Бринера и имел от него неплохую комнату. Там мы и стали жить.

Интервенция

Во Владивостоке был убит японский подданный. В то, что эта провокация подготовлена самими японцами, никто не сомневался с самого начала. Японцы прислали во Владивосток свои военные корабли и солдат. Для «защиты японских граждан от русских беспорядков». Чем объясняли свой приход американцы, шотландские стрелки и прочие иностранцы, я не знаю и не помню. По Светланской прошел парад «союзных» России войск. И началась чехарда с правительствами, путаница с деньгами, междувластья и тому подобный раскардаш, хорошо освещенный историками. Я позволю опереться лишь на личные восприятия.

Топает отряд японцев. Я вспомнила считалочку: «Джона, кина, пой, и пой, и пой!» Нет ли среди незваных гостей тех, с кем играли мы в Нагасаки?

Зимой было. Туман, гололед. Я поднимаюсь по крутой Тигровой. Средина улицы посыпана золой. В сторону не шагни — соскользнешь до самой Светланской. Меня кто-то догоняет, зовет с придыханием:

— Барысьня, барысьня!

Я шагнула на лед, повернулась к догоняющему. Японский солдат был пьян, приблизился.

— Джона! — Я тронула его пальцем, — кина, — показала на себя; лицо его отразило обескураженность и радость, — пой! — Я с силой выкинула кулак и ударила солдата в грудь. Скатилась с кручи, вбежала во двор. Интервенты не любили заходить одиночкой в наши дворы. В них погреба, канализационные колодцы и прочие неуютные места.

Летом мы были на Николаевских рудниках. Из мужчин был кто-то из стариков да из болящих. Поздно вечером у построек появился отряд вооруженных людей. Большинство китайцы. Были и верховодящие нагловатые русские. Полувоенная форма и выправка выдавали в них бывших офицеров. Забрав почти все запасы съестного, они расположились биваком на отдых. Один сказал нам:

— Если есть оружие, сдать. Во Владивосток никому не отлучаться. Уйдем — тогда, через сутки, — пожалуйста. Выполните — вас не тронут. Нарушите — хунхузы, — он показал на китайцев, — шутить не любят.

Бегло осмотрев комнату, он вышел. Мама выдвинула ящик стола — там лежал револьвер. Схватив лукошко, она кинула в него опасную для нас вещь, засыпала пшеном и пошла в курятник. Увешенный пулеметными лентами поверх мехового жилета, китаец заступил ей путь.

— Куда твоя ходи, мадама?

— Курочек кормить.

Курочки давно сидели на насесте. Китаец последовал за мамой. Она поставила лукошко в углу сарая, а он, сняв двух кур с насеста и ловко свернув им головы, миролюбиво отправился к костру, где его приятели варили ужин. На рассвете маленький отряд исчез.

Почему они не допустили больших бесчинств и разбоя? Видимо, в тайге были силы, внимание которых привлекать не стоило.

Спустя время мы снова вернулись во Владивосток.

Интервенты творили бесчинства в основном на дорогах, в селах и рабочих поселках. В городе, в центральных его кварталах, все выглядело достаточно благопристойно, парадно и чинно.

Однажды наблюдала такую картину: днем по Алеутской шел огромный американский грузовик, полный солдат. В чьем-то дворе раздались выстрелы (пьяный ли пальнул из ружья, или мальчишки — из самопала?); грузовик остановился, американцы дружно залегли вдоль тротуара. Было людно. Публика удивленно замедляла шаги, смотрела, потом посыпались смешки, шутки. Смущенные вояки быстро погрузились и умчались.

Как ни морочили нас газетенки и разные крикуны, было ясно: Красная армия надвигается неотвратимо. Зазвучало слово «партизаны». Проникали слухи и о зверствах, какие чинили интервенты. «Чистая» публика впадала в уныние или угарный разгул. В иллюзионах в антрактах выступали мрачноватые фигуры, пели нечто вроде:

Черный, жирный таракан

Важно лезет под диван.

Спи, мой мальчик, спи, мой чиж,

Мать уехала в Париж.

Побывал во Владивостоке и Вертинский:

Ваши пальцы пахнут ладаном,

И