А Петр Нерезов рассказал о Распутине.

Рассказав, удивлялся:

— Надо же! Распутин. Нарочно такую. фамилию для прохвоста не придумаешь. И этот тип в фаворе.

Избежали мы из-за своих рыцарей сомнительных знакомств. На вечерах перед нами расшаркивались не однажды сынки влиятельных родителей, но, увидя наших неизменных провожатых, спешили откланяться.

Однажды я рассказала Саше о впечатлениях о Сидеми, о Янковских. Мол, есть и среди состоятельных справедливые, добрые и приличные люди (о плохих я тоже помнила: господина, ударившего каулю, разве можно забыть?). Разговор шел неподалеку от коммерческого училища. Оттуда виден весь Владивосток. Саша показывал на дома, кварталы, говорил:

— Вон замок Бринера, дом Скидальского, магазин Кунста и Альберса, магазин Чурина. Там живет Корф. Вон доходные дома, а вон Корейская слободка. А дальше Первореченский поселок, видите вагончики в тупике? И там живут. Не слишком ли велика разница между жильем? А в труде? Ваша мама уходит — темно и приходит — темно. Да и Надежда Всеволодовна вечно с уроками музыки. Но они хотя в чистоте. А каково в кочегарках, шахтах, у машины, за плугом? А на фронте? Отчим пишет: кто в окопах сидит, а кто на квартирах стоит. Я не знаю Янковского. Может быть, он и в самом деле наравне с работниками трудится и ест одинаково с ними. Знаю другое: от этого общего труда работники получают рубли, а он — тысячи.

— Саша, но ведь управляться с хозяйством надо уметь. А чтобы уметь, знать надо много.

— Ну и дай людям знания.

Тут было над чем задуматься. Я лишний раз поняла, что мне просто повезло попасть в гимназию. Меньше, но тоже повезло тем детям, которые попали к Логиновой, Сибирцевой. А сколько ребятишек не знали школы! Русских. О корейцах, китайцах, гольдах, удэгейцах и говорить не приходится. А как же без книг? Не уметь написать письмо? Прочитать вывеску?

— Саша, а что же делать?

— Пока думать, размышлять. Вот так.

Я стала смутно понимать, что наши мальчики знают куда больше, чем знаем мы… И эти усиленные занятия спортом. И их неожиданные исчезновения из поля нашего зрения.

Я перечитала «Овод», «Девяносто третий». Я прислушивалась к разговорам взрослых. Я чувствовала, догадывалась, что есть, есть какие-то тайные, скрытые силы, которые противостоят существующему строю. Но я понимала, что связаться с ними не просто. В «Оводе» рассказывалось, чего стоила исповедь Артура для целой организации. Осторожны, скрытны должны быть бойцы.

Пока я могла только одно: раздумывать, пополнять свои знания и готовить себя физически к будущим неизвестным испытаниям. Что будут они, я не сомневалась.

Я и Лия делали дальние заплывы по Амурскому заливу. Зимой рискнули перебежать его на коньках. Вскоре мы поступили в «Сокольский кружок» в коммерческом училище. И со всем старанием относились к занятиям: делали упражнения на брусьях, кольцах, упражнялись в прыжках.

Без царя

И настал день, когда Надежда Всеволодовна сообщила:

— Царь отрекся.

«Вот оно, — подумала я с радостью. — Свобода! Все будут учиться, жизнь станет лучше».

Но наши мальчики не разделяли наших восторгов. Петр Нерезов сказал сумрачно:

— Пока ничего не изменилось.

Саша был и вовсе суров. Сообщил:

— Наш отчим… Наш Свитыч погиб. Война продолжается «до победного»… Кому это нужно?

И все-таки мы не думали, что наши друзья связаны с подпольем. Вольные слова мы и сами порой говорили.

Кто-то, видимо, догадывался о тайных связях наших друзей. И, как я думаю, от них решили избавиться. Случай спровоцировать предлог для исключения их из училища представился.

Преподаватель черчения вошел в класс. Все встали, приветствуя его. Гриша Билименко задел при этом чертежную доску, она с треском упала.

Преподаватель спросил:

— Кто швырнул доску?

— Виноват, — ответил всегда и со всеми обходительный Гриша, — нечаянно. Виноват.

— Поднимите и встаньте с доской. И так стойте весь урок.

Гриша поднял доску, постоял немного. Осознав же всю оскорбительность наказания, осторожно положил доску на место и тихо вышел.

Все замерли.

Преподаватель выскочил из класса, хлопнув дверью.

После секундного гробового молчания все разом зашумели. Особенно горячо в защиту друга выступили Саша, Петр, Паша, Саня и Яша.

Друзей исключили из училища. Об этом узнали в гимназиях и школах Владивостока и непонятно быстро в учебных заведениях Хабаровска и Никольск-Уссурийского.

Мальчики поселились в заброшенной казарме. Как сказали нам, образовали коммуну.

— Вас считаем членами этой коммуны, — сказали нам.

Званием этим мы с Лией очень гордились. Стали думать, как выручить друзей. Единственное решение: забастовка! На одном из собраний учениц нашей гимназии говорить о необходимости забастовки поручили мне. Я, не колеблясь, выступила. А на утро меня вызвали к начальнице Анне Гавриловне:

— Тебя бесплатно учат. Учат Христа ради, а ты подбивать других на забастовку? Чтобы немедленно пришла мать и внесла деньги!

Деньги у нас были на хлеб насущный и только. Я была готова расстаться с гимназией. Но подруги сказали:

— Аська, выше нос! За тебя уплачено.

Я так никогда и не узнала, кто это сделал. Скорее всего подружки организовали складчину. Удивлялась я и другому: как стройно, умело, оперативно, уверенно ведется забастовка. Позже Фадеев рассказал мне, что исподволь руководили ею, направляли ее владивостокские большевики-подпольщики. Преподаватели-реакционеры сдались. Наших друзей вернули в училище. Мы победили.

1 мая во Владивостоке впервые открыто прошла демонстрация. По Светланской, где в основном можно было видеть «чистую» публику, прошли рабочие и солдаты, над ними проплыли красные знамена, на груди каждого алел бант. Потом пошли по рукам стихи Н. Асеева (поэт в те годы жил во Владивостоке):

Разрушим смерть и казни,

Сорвем клыки рогаток,

Мы правим правды праздник

Над праздностью богатых…

Вообще в те времена во Владивостоке побывали и другие поэты с именем. У меня среди фотографий неведомо как оказалась фотография К. Бальмонта. На обороте — стихи. Я не видела публикации этих стихов и на всякий случай (может, это будет кому-то интересно) перепишу надпись на фотографии:

Василию Васильевичу Дмитренко

На крае мира, сын Украйны,

Я бегло встретился с тобой,

Но наша встреча не случайна,

И этот случай не слепой.

Не здесь, не в этой малой клетке, —

В душе у нас родился звон,

В степях носились наши предки,

Где в звонах