— Господин Формер, — Светоч отводил нос, чтобы не дышать падалью, — Вам принадлежит план стерилизации русских мужчин и женщин с целью резко уменьшить численность русских. Вы разработали вакцину, якобы от гриппа, которая обрекает человека на бесплодие. Вы предлагаете отказаться от слова «русский», заменив его словом «рабский». Всё это послужит основанием для процесса, на котором вы предстанете обвиняемым! — Светоч достал платок и закрыл себе нос.

— Боже мой! Боже мой! Какая несправедливость! Я русский, до мозга костей! У меня дома только русская кухня. Берешь редисочку, режешь мелко-мелко! Ах, боже, я играю на балалайке, мы с друзьями пускаемся в пляс. Я пою русские народные песни. Да, да, послушайте. «Вниз по матушке по Волге», ну, в общем, вниз по реке!

— Господин Формер, вы обвиняетесь в хищении художественного полотна кисти великого русского художника Ренуара «Мадам Самари».

— Боже упаси! Какой Ренуар? Какая мадам?

Лемнеру был невыносим запах падали, невыносимо мигание лысины, отвратителен агент четырёх разведок и гражданин пяти государств. Удар, который Лемнер нанёс Формеру, был столь силен, что лысина перестала мигать, хотя лампочка в железном абажуре мигала.

Разговор с вице-премьером Аполинарьевым был непродолжителен. По камере сновали собачки корги, Аполинарьев разжёвывал тюремную корку, открывал рот, и собачки хватали хлебный мякиш с его языка. Аполинарьев был обвинён в том, что тормозил работу оборонных предприятий, остановил производство беспилотников и передавал врагу протоколы правительственных заседаний. Он похитил и утаивал полотно провинциального русского живописца Рафаэля «Сикстинская мадонна», и рыдал, когда Лемнер изловил юркую собачку и расшиб ей голову о тюремную стену.

Глава тридцать первая

По Красной площади, раздувая моржовые усы, кружили поливальные машины, искусно, слой за слоем, намораживали голубой лёд. Ледяное поле обнесли дощатой изгородью, повесили золотые, алые, зелёные фонари, похожие на церковные лампады, пустили на лёд конькобежцев. Зазвенели, зашелестели, засверкали коньки, вырезая на льду эллипсы и круги. Летучие счастливые мужчины и женщины выписывали вензеля, взлетали, блестели коньками, оставляли на льду шуршащие росписи. Из синего ночного неба смотрели рубиновые звезды, золотились на башне стрелки часов, с бархатным рокотом били куранты. И никто не вспоминал кровь на брусчатке, раздавленных, пробитых пулями демонстрантов, разбросанные гробы. Всё было покрыто чудесным голубым льдом. Счастливые люди кружили под музыку среди разноцветных лампад.

Лемнер катался с Ланой. Он давно не вставал на лёд, но стопа, одетая в тёплый носок, чувствовала играющий конёк, твёрдую скользкую гладь, длинный разбег с плавной дугой, из которой, наклоняясь, он выпадал с тихим звоном, оставляя на льду изысканную монограмму.

Лана, в тёмных рейтузах, короткой юбке, белом свитере, каталась с упоением, похожая на балерину. Лемнер любовался, как она, отняв ото льда ногу с блестящим коньком, катится на другой ноге, раскрыв руки, наслаждаясь долгим скольжением, пока не кончался разбег. Она снова неслась, как раскрывшая крылья птица. Он чувствовал гибкость её спины, стройную силу ног, плавность скользящего тела.

— Догоняй! — Её коньки звонко лязгнули, озарённое лицо промчалось мимо, под ногами полетели синие искры. Налетевший от неё ветер, ворох волшебных искр, сияющие восхищеньем глаза сорвали его, помчали следом. Он хватал губами воздух, где только что была она. Влетал в разъятое ею пространство. Целовал обжигающий, поднятый ею ветер.

Перед ним возникал в неописуемой красоте Василий Блаженный, и он путался в его разноцветных мохнатых чертополохах. Вставал, как ночное солнце, золотой купол Ивана Великого. Повисала из чёрного неба рубиновая звезда. Всё кружило, менялось местами, носилось по орбитам. Его подхватила и вынесла на орбиту могучая сила. Это была орбита Русской истории. Площадь, по которой он летел на коньках, ещё недавно кровавая, а теперь восхитительная, была площадью Русского Величия. На этой площади в Масленицу угощали блинами. Во дни стрелецких бунтов ставили дубовые плахи. Здесь прошло два священных парада. Один, когда лыжники в белых халатах шли умирать под Волоколамск. И другой, когда усыпанные орденами гвардейцы кидали к мавзолею штандарты разбитых дивизий. Площадь Русского Величия пустила к себе Лемнера. Вчера он окропил её кровью, принёс вековечную русскую жертву. Сегодня целует её звезды, кресты, купола, а она венчает его Русским Величием.

Лемнер гнался за Ланой, ловил её белый свитер и чёрные волосы, хотел обнять. Но она ускользала, и он ловил золотой огонь, завиток ветра, а она мчалась далеко, оглядывалась со смехом. Он любил её смеющееся лицо, явленное ему на площади Русского Величия. Поймал её у дощатой ограды под золотым фонарём. Мимо мчались конькобежцы, звенели коньки. Он целовал её смеющиеся губы, жадно обнимал.

— На нас смотрят, — она от него отстранялась.

— Выходи за меня замуж.

— Ты серьёзно? — она перестала смеяться, в её глазах отражался золотой огонь.

— Я люблю тебя. У нас столько общего, что уже невозможно расстаться. Ты самый близкий, самый драгоценный для меня человек. Мы встретились не случайно, а по велению свыше. Ты держала меня за ноги, вытянула обратно из смерти. Я живу по твоему наущению. Мы с тобой сроднились, срослись. Выходи за меня.

— Ты хочешь, чтобы мы обвенчались?

— Чтобы обвенчаться с тобой, я готов креститься.

— Ты правда готов?

— Крещусь в Успенском соборе Кремля.

— А потом тебя, Романова, там венчают на царство? — она опять смеялась. Два разноцветных огня отражались в её глазах. Он не знал, дала ли она согласие, или веселилась, услышав его признание.

— Согласна, — сказала она.

Лемнер достал телефон, пробежал по кнопкам.

— Вава, она согласна!

Загрохотало, заухало. Над кремлёвской стеной взлетели разноцветные букеты, волшебные звёзды, серебряные змеи, пылающие шары. Это был салют его победы, из множества ликующих залпов. Небо трепетало, переливалось в восхитительных сияниях, в волшебных райских цветах.

Лемнер и Лана сидели в ночном ресторане, на вершине башни, что у Смоленской площади. Сквозь огромные окна Москва казалась чёрной, бархатной плащаницей, шитой жемчугами, бриллиантами. Переливалась перламутровая раковина Лужников. Сверкали хрусталями мосты. Текли золотые площади и проспекты. В ресторане шла ночная московская жизнь. Сидящие за столиками пары наслаждались звенящей музыкой ножей и вилок, перезвоном бокалов, виртуозными поклонами официантов, подносивших к столикам деревянные подносы. Осыпанная мерцающим льдом, сияла глазастая рыба Средиземного моря, или сахалинский осьминог, кокетливо, как балерина, сложивший грациозные щупальца, или чёрные, с зелёным отливом беломорские мидии. Официант с благородным изяществом показывал гостю