Катер медленно погружался, оседая на корму и кренясь на правый борт. Моторка подвалила к нему, мягко толкнувшись резиновым боком, и белобрысый лопоухий матрос, слишком долговязый для подводника, набросил на чугунный грибок кнехта пеньковую петлю швартова. Негромко переговариваясь, немцы ловко, как большие обезьяны, полезли на борт. Когда первый из них выпрямился во весь рост на кренящейся палубе и привычным движением передвинул на живот автомат, Павел поднял ТТ и нажал на спусковой крючок. Пистолет зло подпрыгнул, толкнувшись в ладонь, и немец, взмахнув руками, упал за борт.

— А, шайзе! — с изумлением и испугом воскликнул кто-то.

— Сам ты дерьмо собачье, — просипел Лунихин и выстрелил снова.

Еще один матрос с немецкой субмарины, схватившись за простреленный бок, свалился прямиком в шлюпку, заставив легкое надувное суденышко испуганно заплясать на волнах. Остальные кинулись врассыпную, пригибаясь и уходя с линии огня. Павел повел стволом пистолета слева направо, провожая им одну из этих сгорбленных темных фигур и точно зная при этом, что со всеми не справится даже при самом большом везении. Рука дрожала и плохо слушалась, перед глазами плыло; внезапно накатила тошнота, как при морской болезни, в глазах потемнело. Лунихин выстрелил, промазал и, скрипнув зубами, старательно прицелился снова, мимоходом удивившись тому, что не испытывает ни страха, ни волнения, ни сожалений по поводу того, что, кажется, отвоевался.

Единственной эмоцией, да и то слабенькой, которую он испытывал в данный момент, было удивление: чего тянут? Он на открытом месте, дистанция — рукой подать, а они не стреляют…

В дыму совсем близко мелькнула согнутая почти пополам фигура с автоматом наперевес. Павел выстрелил и даже не понял, попал или нет, поскольку в следующее мгновение его со страшной силой ударили прикладом по голове. Мир стремительно и косо рванулся куда-то в сторону и вверх, затянутое клубами и космами черного дыма солнце погасло, как разбитая случайным попаданием лампочка, и командир ТК-342 капитан-лейтенант Лунихин молча уткнулся окровавленным лицом в горячую стальную палубу.

Судовой врач закончил перевязку и выпрямился, по обыкновению посасывая короткую черную трубку. Субмарина уже погрузилась, и трубка, разумеется, была пуста, но даже на расстоянии от нее со страшной силой разило застарелым табачным перегаром. Этот резкий запах, казалось, пропитал доктора Вайсмюллера насквозь, от лысоватой макушки до кончиков ногтей, как будто он не просто раскуривал свою трубку при первой же возможности, а жил внутри нее. У доктора было длинное и унылое, прорезанное глубокими вертикальными морщинами лицо с тусклыми серо-голубыми глазами, обычно заслоненными круглыми стеклами очков без оправы. Долговязый и худой, он все время сутулился, словно из опасения оцарапать голову о низкий железный потолок. Черный морской китель без знаков различия болтался на нем, как на вешалке; из-под кителя выглядывал серый вязаный свитер с растянутым воротом.

— Что скажете, доктор? — спросил у него невысокий, подтянутый человек лет сорока пяти, чей элегантный, хорошо выглаженный серо-зеленый мундир с двойной эсэсовской молнией и дубовыми листьями в петлицах резко контрастировал с помятой и обтерханной рабочей униформой экипажа подлодки. Фуражка с высокой тульей и наводящей ужас на противника эмблемой СС сидела идеально ровно, сапоги сверкали, как парочка антрацитовых зеркал, подбородок был гладко выбрит, а глаза смотрели холодно и твердо. От него исходил приятный запах хорошего одеколона, тонкого сукна и натуральной кожи, и при взгляде на него создавалось впечатление, будто он поднялся на борт субмарины только затем, чтобы показать здешним разгильдяям, как должен выглядеть немецкий офицер. — Когда он заговорит?

Доктор вынул изо рта трубку, рассеянно потер узкой костлявой ладонью заросшую жесткой рыжеватой щетиной нижнюю челюсть и ткнул указательным пальцем в переносицу, поправляя очки.

— Затрудняюсь ответить, бригаденфюрер, — сказал он и глухо кашлянул в кулак. — Его голове крепко досталось, так что сказать что-либо определенное пока невозможно. Подозреваю, что у него контузия, но окончательные выводы по поводу его состояния можно будет сделать только после того, как он придет в себя. Если придет, — добавил он и привычным жестом сунул трубку в угол рта, давая понять, что высказался до конца.

Собеседник раздраженно дернул плечом, и в неярком свете потолочного плафона тускло блеснул шитый золотом витой генеральский погон.

— Нужно, чтобы пришел, — резким приказным тоном заявил он. — Вы отвечаете за него головой, доктор. Он слишком дорого нам достался, чтобы теперь позволить ему ускользнуть.

Долговязый врач снова вынул изо рта трубку и, казалось, задумался над ответом, держа ее немного на отлете.

— Яволь, бригаденфюрер, — сказал он наконец будничным, едва ли не штатским тоном. — Хочу лишь заметить, что сделал все, что было в моих силах. Остальное зависит от Бога и от него самого. Он выглядит довольно крепким, так что надежда на выздоровление есть. Хотя я бы на его месте предпочел не выздоравливать.

Бригаденфюрер, присутствие которого на борту служило источником постоянного и не особенно приятного нервного напряжения для всего экипажа, смерил его долгим, многообещающим взглядом, но промолчал и принялся разглядывать раненого. Тот лежал на одной из освободившихся после недавнего столкновения с катером матросских коек — как был, в грубых яловых сапогах и драном, с подпалинами ватнике. Из-под ватника выглядывал расстегнутый китель, а под ним виднелась грязная, закопченная, пропитанная потом и бурой свернувшейся кровью тельняшка. Вид у пленника был основательно потрепанный — именно такой, какой и должен быть у побежденного противника, — но в целом, как и сказал Вайсмюллер, выглядел он крепким и способным многое выдержать.

— Разрешите заняться другим раненым, бригаденфюрер? — осведомился доктор, слегка выделив голосом слово «другим».

— Прошу вас, доктор, — ответил эсэсовец и, резко развернувшись на каблуках, зашагал из кубрика. В низковатом люке ему пришлось пригнуться, придержав рукой фуражку; его лакированные сапоги в последний раз блеснули в полумраке соседнего отсека, и вскоре стало слышно, как он разговаривает о чем-то с капитаном.

Проводив его долгим задумчивым взглядом, доктор напоследок затянулся пустой трубкой, спрятал ее в карман и повернулся к раненому матросу, который полулежал на койке через проход от пленного русского, косясь на него с откровенной злобой. Матроса можно было понять: рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, лежал враг, который его подстрелил. Более того,